Лейк положил папку на ближайший стол, — со стен на него свирепо смотрели произведения бесчисленных конкурентов. Единственно стоящей картиной здесь (помимо работ самого Лейка, конечно) была миниатюра под названием «Янтарь Амбры» кисти Роджера Мандибулы, великой находки Шрик, который без ведома галерейщицы создавал свои тонкие оттенки янтарного на основе ушной серы известной оперной дивы, имевшей несчастье уснуть за столиком кафе, где Мандибула смешивал свои краски. Из-за этого, всякий раз при виде картины, Лейк не мог удержаться от смешка.
Через минуту Лейк подошел к Шрик и кругленькому господину, чтобы завязать с ним очередной пустой раболепный разговор, от которого его тошнило.
— Да, я художник.
— Максвелл Библий. Рад познакомиться.
— Взаимно… Библий. Крайне редко встретишь истинного ценителя живописи.
От Библия пахло брюквой. Лейк никак не мог с этим смириться. От Библия пахло брюквой. Ему стоило большого труда не сказать: «Библий бережет брюквы в больших бутылках…»
— Э… вы… э… вы так хорошо обращаетесь… э-э-э… с красками, — сказал Библий.
— Как вы проницательны! Ты слышала, что он сказал, Дженис? — Лейк повернулся к галерейщице.
Шрик нервно кивнула.
— Мистер Библий бизнесмен, но всегда хотел быть… — («Брюквой?» — подумал Лейк, но нет): — критиком, — закончила Шрик.
— Да, восхитительные тона, — сказал Библий, на сей раз с большей уверенностью.
— Пустое, — отозвался Лейк. — Истинный художник способен совладать даже с самым неподатливым освещением.
— Верю, верю. Думаю, эта штука будет хорошо смотреться на кухне, рядом с вышивкой жены.
— На кухне, рядом с вышивкой жены, — бесцветным эхом повторил Лейк и выдавил морозную улыбку.
— Но я все спрашиваю себя, не велика ли она…
— Она меньше, чем кажется, — вставила Шрик, на взгляд Лейка, несколько жалобно.
— Но я мог бы ее подправить, обрезать, например, — сказал, буравя взглядом галерейщицу, Лейк.
Кивнув, Библий взял себя за подбородок и погрузился в восторженное обдумывание возможностей.
— Или, скажем, распилить на четыре части, и тогда вы можете купить ту четверть, которая вам больше всего понравится, — продолжал Лейк. — Или даже на восемь частей, если вам так больше подойдет?
Библий уставился на него пустым непонимающим взглядом, но тут вмешалась Шрик:
— Художники! Вечно шутят! Знаете, по-моему, она не такая уж большая. Вы можете купить ее, а потом, если она не подойдет, принести назад. Деньги я, конечно, вернуть вам не смогу, зато подберем вам что-нибудь другое.
«Хватит!» — решил Лейк и устранился от разговора, оставив Шрик убедительно болтать о мощи мазков и прочей дребедени, за что он одновременно ею восхищался и ее презирал. Он не мог жаловаться, что владелица галереи его не продвигает (она была единственной, кто брал его работы), но ему было ненавистно, что она как будто присвоила себе его творчество, временами говоря о нем так, словно сама написала картины. Неудавшаяся художница и искусствовед на подъеме, Шрик обзавелась галереей благодаря щедрости своего знаменитого брата, историка Дункана Шрика, который также обеспечил ее первыми и лучшими клиентами. Лейк чувствовал, что ее потребность «давить, давить и давить» в определенной мере связана с чувством вины, что ей не пришлось начинать с самого низа, как всем остальным.
Наконец, Лейк, стиснув зубы, выдавил улыбку, а Библий, еще воняя брюквой, объявил, что в настоящий момент не может решиться, но скоро зайдет еще. Определенно зайдет — и как приятно познакомиться с художником.
На что Лейк, хотя и пожалел о словах, как только они сорвались с его языка, ответил:
— Художником приятно быть.
Нервное хихиканье Шрик. Пренеприятный смех почти покупателя, чью руку Лейк изо всех сил старался раздавить, когда они прощались.
Когда за Библием закрылась дверь, Шрик повернулась к Лейку:
— Замечательно!
— Что замечательно?
Взгляд Шрик сделался холоднее обычного.
— Эта самодовольная, надменная манера художника. Посетителям это нравится, знаешь ли, заставляет их думать, будто они купили работу расцветающего гения.
— А разве нет? — переспросил Лейк. Она что, иронизирует? Он сделал вид, что нет.
Шрик похлопала его по плечу:
— Как бы то ни было, продолжай в том же духе. А теперь давай посмотрим на новые картины.
Лейк прикусил губу, чтобы удержать себя от профессионального самоубийства, и, подойдя к столу, достал два холста, которые неловким, широким жестом развернул.
Вид у галерейщицы стал недоуменный.
— Ну? — наконец спросил Лейк, в ушах у него звенели слова, сказанные вчера вечером Рафф. — Они тебе нравятся?
— Гм? — отозвалась Шрик, отрывая взгляд от картин, точно мыслями где-то была далеко.
В этот момент Лейк нутром прочувствовал истину, которую раньше понимал лишь умом: он наименее перспективный среди многих подопечных Шрик, и ей с ним скучно.
Тем не менее, уже напрягшись перед дальнейшими унижениями, он надавил:
— Они тебе нравятся?
— А, картины?
— Нет… — «Ушная сера у тебя на стенах? — подумал он. — Брюква?» — Да, картины.
Брови Шрик сошлись к переносице, и, бессознательно вторя удалившемуся Библию, она взяла себя за подбородок.
— Они очень… любопытные.
«Любопытные».
— Это руки моего отца, — сказал Лейк, сознавая, что вот-вот ударится в исповедь, одновременно бесполезную и бестактную, словно придаст картинам привлекательности, если скажет, «это случилось на самом деле», это человек, «которого я знаю», и, следовательно, они по-настоящему хороши. Но выбора у него не было, и он ринулся очертя голову: — Он был на удивление неразговорчивым человеком, как, впрочем, большинство ловцов насекомых, но был один способ, которым ему было приятно и удобно со мной общаться, Дженис. Придя домой, он показывал мне неплотно сжатые кулаки, а когда размыкал пальцы, меня ждало какое-нибудь живое сокровище, редкое чудо царства насекомых, сверкающее черным, красным или зеленым, и глаза у отца тоже сверкали. Мягко и с заминкой он называл мне их имена, любовно рассказывал, чем все они разительно друг от друга отличаются и как, хотя он их убивает и часто в тяжелые времена мы их ели, делать это следует с уважением и пониманием. — Лейк уставился в пол. — Он хотел, чтобы я пошел по его стопам, но я отказался. Просто не мог. Я должен был стать художником.
Тут ему вспомнилось, как радость угасла в отце, когда он понял, что сын не последует его примеру. Лейку было больно видеть отца столь одиноким, столь запертым в ловушку своей сдержанности и отшельнической профессии, но знал, что отцу еще больнее. Он скучал по нему, — это было как ноющая боль в груди.
