Что за невезуха! Сначала с яблоками, будь они неладны, а теперь лепят ему убийство, да не просто убийство, а убийство себя самого хоть и в другом обличии. Если сейчас рвануть в бега, то точно поймают, и уже ничего не докажешь.
За оградой зарыдала сирена.
Вот, пожалуйста, ментовка тут как тут. Был Микшан, нет Микшана. Эти не отцепятся.
— Ишь, милый, как тебя задёргало… Отвечай быстро и врать не вздумай. Что делал на берегу?
— Ничего! — отстрелил ответ Микшан. — Я и вовсе там не был.
— О, как хорошо! Я так понимаю, что и парней, которые тебя бросили, тоже не было. А кто был? Впрочем, можешь не говорить, сама догадаюсь. Ты лучше скажи, сколько тебе годочков?
— Что вы все пристали? Сколько есть, все мои.
— Это уже ответ. Все, говоришь, пристали. Первая это я, а кто ещё? И опять же, можешь не отвечать, догадаюсь сама. И всё-таки, сколько тебе лет?
— Двадцать.
— А за враньё, знаешь, что бывает?
— Всё равно, двадцать.
— Пусть двадцать, хотя на мой взгляд не больше семнадцати, а по поведению судя, и вовсе двенадцать. Но давай тем временем я тебя ужином накормлю, а там и в город отправлю.
— Да я не хочу есть. И вообще, какой ужин? Утро ещё.
— Не хочешь — не ешь. Была бы честь предложена. Только учти, может сейчас и утро, но завтракать ты сегодня не завтракал. Обед тебе тоже не светит, от ужина ты только что отказался. А будет ли что покушать завтра утречком — вопрос гадательный. Я так полагаю, что завтра тебе опять же, сидеть впроголодь. Так что, не побрезгуй моими харчишками, а там, глядишь, и оказия до города объявится.
Жрать, вообще-то, хотелось. К тому же, тётка обещала какую-то оказию до города. Тревожило другое. Уж больно напевно говорила тётка Клава, не говорят так деревенские бабы. Не скрывается ли здесь какая сказочность, не читанная в младших классах и таящая урок добрым молодцам. Хотя, если потащила тебя судьба за нос, иди и не рыпайся.
— Давайте ужинать, — безо всякого энтузиазма произнёс Микшан.
Клава быстро достала тарелки, пожелтевшие от времени, ставшие словно не фаянсовыми, а костяными, приволокла из-за печи большую кастрюлю.
— Тут я меня картопельная каша, а по-вашему, по-городскому — пяре.
Навалила на тарелки от души картопельной каши, полила топлёным маслом.
— А хорошо было бы к этакой пяре мясца побольше, гусочку жареную. Гусочку бы мы поприели, кости в миску сложили, полили жирком, что из гуськи вытопился, и снесли в хлев. А наутро: глядь-поглядь, в миске гусочка сидит, живёхонька-здоровёхонька. Хоть снова ощипывай — и на сковородку. Как тебе такое?
— Сказки… — проворчал Микшан, чей нос с некоторых пор сказки чуял за полторы версты. — Не гусочка это, а кадавр.
— Не любишь сказки… Теперь я вижу, что тебе и впрямь двадцать лет. Значит, перед ужином тебе капелюшечку принять можно. Не буду врать, будто я тётка законопослушная, но малолеток спаивать не стану.
На столе во мгновение ока появилась миска с малосольными огурцами, бутыль зелёного стекла, что у мужиков носит название «бомба», и два гранёных стаканчика, которые Клава тут же наполнила всклень.
— За знакомство, что ли, выпьем?
Водку Микшану пробовать приходилось. Ему десяти не было, когда он спёр у отца, ещё не ушедшего из семьи, недопитую поллитру и, гордясь собой, высосал досуха. Когда вытрезвился, узнал, зачем в сенях на стене висят старые вожжи, хотя лошади в хозяйстве не было уже много-много лет.
Тем не менее, навсегда отбить охоту к спиртному отец не сумел. А тут ещё тётка сама предлагает.
Жидкость огненным потоком скатилась в желудок. Насколько Микшан помнил, водка так не жгла.
— Что это? — просипел Микшан, впившись зубами в огурец.
— Никак, проняло? — засмеялась тётка Клава. — Это, мил-друг, яблошная слеза, а, по-вашему, кальвадос. Понял теперь? У меня без обмана, спичку поднеси — горит!
Тётя Клава похрустела огурчиком и вновь потянулась за бутылью.
— От первой маловато забирает, вторую вдогон надо, тогда и будет дело. Первая колом, вторая соколом.
Так и вышло, хотя пожар в желудке разгорелся нешуточный. Микшан торопливо заскрёб ложкой, выбирая с тарелки пюре, отломил кусок от буханки, на которую поначалу не обратил внимания, и выбрал в миске второй огурец.
— Слаб ты, мастер. Со ста граммов тебя так повело. А давай-ка по третьей…
Микшан осознал себя в этой же комнате на диванчике. На удивление, не было никакого похмелья, только живот бурлил, словно переел недозрелых яблок. На столе царил постпиршественный разгром, только зелёная бутыль была убрана незнамо куда.
Болел бок, и лишь потом Микшан сообразил, что спал, навалившись на яблоки, полученные от Евстихея. По уму яблоки должны были раздавиться или, по меньшей мере, сильно помяться, но с ними ничего не случилось, они оставались свежими, словно только что с ветки. Так и хочется впиться в румяный бок, но останавливает мысль, что одно из яблок отравлено, и никак не угадать — какое.
За стеной заливисто храпела Клавка. Интересно, зачем ей понадобилось его поить? Ясно, что она имеет на него какие-то планы. Значит, пора делать ноги и ловить попутку до города.
Микшан поднялся, качнулся к столу. Кастрюля была пуста, огурцов тоже не осталось. Хорошо он вчера попраздновал. Хотелось бы знать, в честь чего праздник? Тётя Клава это не баба-Яга, она даром кормить не будет.
Микшан поскоблил пальцем тарелку, не глядя, взял одно яблоко. Как там Евстихей говорил: Катись яблочко… Куда? или к кому? Мальчишки пели: к сопливой девочке, но это явно не то. В общем, катись и покажь, что надо.
Яблоко крутанулось по немытой тарелке, и та полыхнула непредставимым чёрным светом. Отчётливо запахло жжёной резиной. Этот запах был отлично знаком Микшану; вместе с другими мальчишками он не раз поджигал кинутые вдоль трассы изношенные покрышки. В чёрной глубине обозначилось пламя, не то далёкий пожар, не то просто не пойми что. А потом на фоне этого огня поднялось пепельное видение: звериная морда оскалила зубы, громовой рык ощутимо ударил Микшана в грудь, заставив отшатнуться.
Падая, Микшан успел сбить яблоко с расширяющегося чёрного диска. Траурный свет погас, рычание смолкло.
Ни хрена себе, шуточки… — пробормотал Микшан.
Однако шуточки только начинались. Дикая, стократ большая, чем прежде, боль пронзила его нос. Микшана подняло и поволокло к мутному зеркалу, висевшему на простенке меж окнами. Там в неясной глубине обозначилось взбешённое лицо Ев стихе я.
— Ты что творишь, стервец? — прошипел чародей. — Отравленное яблоко вздумал по блюдцу пускать? Знаешь, что оно тебе показало?
Лучше не знай. А ты ещё блюдце взял без каймы. Каёмка на блюдце — это грань мира. Без границы всякая потусторонняя дрянь к нам полезет. Как ты с ней управляться будешь, и, вообще, что теперь делать?
— Н-не знаю… — мямлил Микшан, более озабоченный судьбой носа.
— Не знает он… А кто знает? В общем, так: день тебе на всё про всё. Не управишься с Патрикеем, я с тобой быстро управлюсь. Будем надеяться, что раз ты ещё жив, то потусторонние силы разбудить не успел. Действуй!
— Как?
— Энергично!
Многострадальный нос энергично дёрнуло, изображение Евстихея исчезло. В комнату, позёвывая, вошла тётя Клава.
— Проснулся? Молодец… — Клава потянула носом. — А что гарью пахнет?
— Не знаю. Может, с улицы?
— Врать ты любишь, но не умеешь. Ладно, покуда ври, тренируйся. Но не вздумай соврать в делах денежных. О тебе я всё знаю, и что денег у тебя нет и взять негде, и что документы не то потеряны, не то и не получены. Дома своего нет, родными и близкими не обзавёлся. Откуда такой взялся? Не иначе — детдомовский. Никому ты не нужен и приткнуться тебе некуда. Оно и хорошо, мне как раз такой работник нужен. Слышь, я тебя на службу беру. Будешь в моей фирме экспедитором. Знаешь, что это значит?
— Ну.
— Не ну, а уважаемая Клавдия Ивановна, объясни мне, дураку, мои обязанности. Куда надо бегать, что там делать.
