Сердце мое всхлипнуло и застыло, а потом, убедившись, что не глюки, застучало часто и взахлеб. На леди Лавинии обычный головной убор женщины знатного происхождения: очень высокий шпиль, похожий на верх Спасской башни, с кончика на спину падает нечто длинное и полупрозрачное голубого цвета. Шелковый платок укрывает голову так, что оставляет на виду только лицо, даже шея укутана. С плеч ниспадает легкий плащ, он положен по рангу знатным особам, но абсолютно нелеп в этот теплый солнечный день.
Гнедая лошадка, невысокая, как пони, но очень грациозная, словно выточена из дерева и покрыта лаком, гордясь такой всадницей, помахивала гривой, нервно переступала с ноги на ногу, косила на всех огненным глазом: оценили, какое сокровище она везет? На этот раз леди Лавиния сменила запыленный дорожный костюм из грубого полотна на нечто легкое, но тоже непривычно простое, без дурацких рюшек и финтифлюшек, все-таки дают себя знать прирожденный вкус и такт.
Она сидела на коне очень непривычно для моего глаза, даже дико, но, как понимаю, только так и ездят порядочные женщины: на особом женском седле, что и не седло вовсе, а просто-напросто широкая подушечка, обе ноги на одну сторону, зад слегка на другую, для равновесия, это очень красиво, даже эротично, но как-то несерьезно. Страшно подумать, что случится, если конь вдруг поскачет…
Непроизвольно я зашел с той стороны, чтобы подхватить ее, такую нежную и легкую, подхватить на обе мои широкие длани. Она вскинула брови, поинтересовалась ядовито:
— Что, захотелось на кружку эля?
— Ага, — сказал я и добавил мечтательно: — А если бы еще на две…
— Харя не треснет? — спросила она. — Впрочем, у меня есть работа. Надо вывезти навоз…
— Из ваших покоев? — спросил я. — Дык я завсегда!.. С умилением и счастьем… А ежели прямо из вашей спальни, то я задурно, только для вас!
Не зная, что придумать еще, я принялся освобождать в носу квартиру, рассматривая то добытые сокровища с детским любопытством, что есть постоянное состояние простолюдина, как и вечная угрюмость, то ее — такую нежную, воздушную, небесную. Леди Лавиния фыркнула, выудила монету из мешочка на поясе и бросила мне.
— Лови!.. Только не напивайся до привычного тебе состояния.
— Не стану, — пообещал я. — Только до благородного, когда рылом в салат.
В ее глазах метнулся запоздалый страх, вспомнила, но поздно. Я, нагло ухмыляясь, выудил из кармана золотой. Бросил хорошо — ей пришлось всего лишь разжать пальцы. Она инстинктивно сжала кулак, ее щеки покраснели, а глаза гневно заблистали.
— Сдача, — пояснил я.
Она швырнула монету слуге, тот поймал, увидел, какого достоинства монета у него в грязной пятерне, едва не упал под копыта ее лошадки.
— Это тебе на пропой, — сказала она слуге громко. Тот икнул, побагровел, ноги его начали разъезжаться. Она послала коня вперед, слугу потащило, он кое-как забежал вперед, но все оглядывался на меня расширенными глазами.
— Дык как насчет навоза? — прокричал я вдогонку. Она обернулась на ходу, наши взгляды встретились. Конь ее прибавил шагу, ей пришлось повернуться и направить его посреди улицы, чтобы не мешать пешеходам, те пугливо жались к стенам домов. Уже у самого выезда на площадь она зачем-то обернулась снова.
Я стоял на том же месте. Наши взгляды столкнулись в воздухе с легким серебряным звоном. Незримая нить возникла из ничего и соединила наши души. Это я ощутил с такой же определенностью, как гравитацию или плотность воздуха. И щенячий восторг ударил в сердце с такой силой, что я завизжал исступленно и громко… но, правда, про себя: здесь же улица, добежать бы поскорее до своей квартиры, там похожу, нет — побегаю на ушах… Даже по стенам побегаю, каратэка несчастный.
Она меня увидела наконец-то! Она меня заметила!..
Она меня выделила из общей массы. И, боюсь об этом даже каркнуть, она ощутила ко мне нечто…
* * *
Ланселот ехал молчалив, задумчив. Крупные холодные глаза навыкате неотрывно смотрели вперед. Мне показалось, что он не знает, как держаться со мной, вчерашним простолюдином. Еще неделю тому все было легко и просто, но теперь как с простолюдином уже нельзя, а как с равным себе… тоже вроде бы чересчур.
Легкий ветерок слегка шевелил его золотые кудри. Они рассыпались по плечам, как тугие локоны из золотой проволоки. Длинное вытянутое лицо за время рейда за доспехами святого Георгия Победоносца похудело, черты лица заострились, а нижняя выдвинутая вперед массивная челюсть, казалось, уже вовсе выступает, как у экскаватора. Мне всегда хотелось двинуть по ней ногой, никак не привыкну, что здесь это подается как признак мужественности, высокого рождения и осознания собственного достоинства.
От него и сейчас несет чистотой, фаянсовостью, а на солнце он весь вспыхнул, заблистал, разбросал солнечные зайчики, словно был из серебра и золота. Да и сам, в мире нечесаных и немытых рыцарей, выделяется просто стерильностью, как хирург перед операцией. Это не рейнджер, что для успеха скрытности операции вымажется в любом дерьме, да еще и закусит им, чтобы пахло дерьмом, отбивая человечий запах. Ланселот едет всегда прямо, всегда открыто, а жив лишь потому, что некоторые рождаются с музыкальным или математическим слухом, а Ланселот родился с даром владеть мечом, копьем и всеми прочими атрибутами воина.
Сейчас за ним гремели оружием, шутили и гарцевали на сытых конях отпрыски знатнейших родов, лучшие рыцари и герои Зорра, прославленные победители турниров, а он ехал тихий, задумчивый, посматривал на пташек в лесу и на белочек.
На второй день пути он подъехал ближе, наши кони пошли бок о бок, Ланселот косо взглянул в мою сторону, предупредил холодным четким голосом:
— Дик, в зал меня будут сопровождать двенадцать рыцарей. Меньше нельзя — урон моей чести, а больше нет смысла — и так будет тесно. Там своих достойных и славных хватает, прославленных во многих сражениях, турнирах и застольях. Ты будь от меня по правую руку. Я поразмыслил, вижу, Шарлегайл прав, как у него получается почти всегда. Ты рубашку распахни пошире, пусть Конрад увидит твой нечестивый амулет. И молот на поясе подвесь спереди, чтоб Конрад увидел сразу…
— Что это будет за видок? — удивился я.
Ланселот подумал, поморщился.
— Да, это будет зрелище. А кто-то вообще узрит непристойный для смиренного христианина намек. Тебя не жалко, но и я буду опозорен, что стою с такой… таким рядом. Ладно, просто подвинь так, чтобы стало заметно.
— Что?
— Сэр Ричард, не серди меня. Я говорю про молот.
Он называл меня то Диком, как привык за трудную дорогу из Срединных Королевств в Зорр, то сэром Ричардом, как принято по этикету. Меня подмывало предложить плюнуть на формальности и звать Диком всегда, но теперь это будет ущемлением моего рыцарского достоинства, ибо вряд ли он позволит называть себя Лансом или Лотом.
