Сама-то я про эти диковины только слышала, да и наречие арданцийское понимала через пень-колоду. К тому времени, как я начала смотреть на жизнь более осмысленно, моя семья уже довольно давно скиталась по просторам менее изумительных королевств из-за злополучной войны между королем и одним из его вассалов, случившейся аккурат накануне моего появления на свет. Мой батюшка, которого я даже на портрете не видала, воевал за мятежного герцога и погиб, как это чаще всего и случается.
Он не был особо знатен (однако имел свой герб в виде скрученного снопа соломы на синем фоне), да и богатством не мог похвастаться — просто зажиточный горожанин с претензией на родство с каким-то бароном из Шатеруа, о чем сам барон даже не догадывался.
Родные восприняли его незамеченный прочими подвиг как очередное, но уж точно последнее сумасбродство. Призывы батюшки последовать его примеру в свое время были вежливо, но твердо отклонены моими дядюшками и кузенами. Они не понимали, как можно продемонстрировать свое благородство путем мучительной и бесполезной смерти на поле битвы. Они не знали, с какой стати должны быть верны какому-то герцогу, которого никто из них и в глаза не видел. И понятия не имели, что за прок от этого бунта простому народу. То есть они рассуждали довольно здраво и логично, что делает им честь.
Однако по-своему батюшка был прав, безошибочно угадав свое предназначение и последовав ему. Если бы он не погиб в этой войне, то ввязался бы в следующую, даже если бы в ней решалась судьба какого-нибудь неведомого Сагратта или Амилангра. Затем бы он принялся за революции и восстания, боролся бы повсюду против тирании и несправедливого социального устройства мира — и так до самой смерти, вне всякого сомнения, насильственного характера. Желание бороться хоть с кем-то снедало его и не давало никаких шансов дожить до преклонных лет.
…Герцог тот также недолго радовался жизни, так как вскорости его ополчение было уничтожено, а его самого вместе со сторонниками торжественно обезглавили. Посмертно вспомнили даже про столь мелких людишек, как батюшка, что, несомненно, польстило бы тому. Родственникам сторонников порекомендовали покинуть пределы королевства, причем как альтернатива предлагались тюрьма или каторга. Положа руку на сердце, я понимаю, что депортация их прежде всего была выгодна самому королю: если представить, что у каждого сторонника наличествовало столько же родственников, как у моего покойного батюшки, пришлось бы построить десяток новых тюрем и клепать кандалы с утра до ночи.
Моя матушка была женщиной весьма сообразительной, к тому же, судя по портретам, прехорошенькой, что подпитывало ее надежду на более достойную жизнь. Не успели еще высохнуть чернила на указе о ссылке, как она выскочила замуж за какого-то графа, избавившись от меня, как от бесполезного и крикливого груза. Я была вручена своей бабушке по отцу, которая как раз собирала вещи в дорогу. Немногие ценности, доставшиеся ей после смерти батюшки, матушка забрала с собой, пояснив, что делает это из сентиментальных чувств.
Так я и стала сиротой, причем бездомной. Можно сказать, что это было первое серьезное невезение в моей жизни. Вместо того чтобы мирно провести детство и отрочество в стенах скромного, но уютного родительского дома, что находился, как мне говорили, в Марисо, на углу улицы Ткацкой и переулка Марсе, имел два этажа и отличался изысканной архитектурой кровли, я была запихнута в какую-то корзину и вместе с остальным багажом погружена в крытую повозку. Ранним весенним утром эта повозка проехала через южные ворота Марисо в направлении Теггэльва в составе кавалькады из таких же колымаг, увозя меня навсегда из Арданции. Я не слишком тогда разбиралась, что к чему, и поэтому просто вопила без передыху, доводя бабушку до белого каления.
Мать свою я больше никогда не видела и не знаю, как сложилась ее судьба. Положа руку на сердце, признаюсь, меня очень редко посещали мысли о ней, и я совсем не интересовалась, что случилось с этой светловолосой красоткой. Взлетела ли она на недосягаемую высоту, покорив высший свет, как ей мечталось, или умерла с голоду в трущобах — мне было все равно. У меня сохранился медальон с ее портретом, который я никогда не надевала, и иногда на меня находила блажь: я рассматривала ее лицо, пытаясь обнаружить в себе какие-то чувства к этой незнакомой женщине. Говорят, так положено.
Она была, вне всякого сомнения, дивной красавицей, яркой, словно бабочка. По всей видимости, внешностью я пошла в отца, так как на меня не пал даже незначительный отблеск ее красоты.
Никогда не любила бабочек. Порхают, чаруют, питаются нектаром и амброзией, а чуть только небосвод затянет тучами, как их и не видать. Слишком уж хрупки и нежны, чтобы встречать невзгоды честно и достойно, не пытаясь улизнуть. Им бы только солнце и цветы, а все остальное никуда не годится. Глупые, легкомысленные создания, от которых нет никакого проку.
Точно таким же было мое мнение касательно беглой матушки.
Черт с ней. Я никогда не была сентиментальной.
Моя бабушка Бланка с остальными невезучими Брогардиусами скиталась довольно долго. Первыми моими воспоминаниями были скрипучие колеса повозки, на которой я сидела, болтая босыми грязными ногами. Иногда я вижу во сне смутные картины моих странствий: раскисшие дороги, вечный дождь и бескрайние поля с пожухшей травой. Тоска, страх перед будущим и дороги, дороги, дороги…
То был Теггэльв, которому так и не было суждено стать моей второй родиной. Теггэльвцы настороженно встретили своих родственников-бродяг и вскоре указали нам на дверь. Никому не были нужны бедные изгнанники, вот каким оказался мой первый жизненный урок. Все боятся чужого горя, словно заразы. Последующие уроки были в том же духе, и я бы не отказалась их пропустить, но высшие силы, видимо, не считали меня достаточно сообразительной и повторяли раз за разом одно и то же.
Опять потянулись серые поля, низкое пасмурное небо над головой и лужи, где отражались унылые тучи. Потом ненавистные поля сменились мрачным, темным лесом. Я уже не болтала ногами, так как надвигалась зима и высовывать нос из повозки не хотелось. Да и не нравились мне эти места — болота, трясина… Я еще не знала, что мне предстоит прожить здесь еще десять лет, которые впоследствии покажутся мне счастливейшими.
Это было захолустное княжество Эпфельредд, втиснувшееся между богатыми, могучими королевствами — Аале, Эзрингеном и Теггэльвом. На севере от него примостился скалистый, мятежный Каммероль, вотчина гномов, а на западе угрожающе навис воинственный Хельбергон, край ледников, фиордов и безжалостных наемников. Наше (теперь уже наше) маленькое, бедное княжество продолжало считаться суверенным только из-за того, что никому не хотелось тратить силы и время на его завоевание, которое было делом бессмысленным, хуже того — невыгодным. Эпфельредд был почти полностью покрыт лесами и болотами, среди которых робко ютились маленькие городки да убогие села. Только на юго-востоке земли были более-менее обжиты — там находилась столица Эпфельредда, Изгард, славная своей магической Академией, уступавшей лишь той, что в Эзрингене.
