Проходя мимо Жарвины, он едва удостоил ее взгляда, но это-то как раз было неудивительным. Девушка была очень похожа на мальчика — если так можно выразиться — больше, чем светловолосый розовощекий мальчуган, которого она как раз в этот момент снабжала едой. Когда Мелилот принимал Жарвину на службу, та была одета в лохмотья, и он настоял на том, чтобы купить ей новую одежду, стоимость которой, разумеется, была удержана из скромного жалования, назначенного девушке за работу. Ей было все равно. Она лишь попросила о том, чтобы ей позволили самой выбрать подходящие вещи: кожаную курточку с короткими рукавами со шнуровкой спереди; шаровары до середины голени; сапоги и пояс, на который она повесила нехитрые писчие принадлежности: перья из тростника, чернильницу, фляжку с водой, перочинный нож и свертки грубого папируса; плащ, ночью служивший также покрывалом. Плащ Жарвина заколола серебряной булавкой — своим единственным богатством.
Мелилот рассмеялся, решив, что все понял. У него уже работала смазливая девчонка, только годами моложе пятнадцати — такой возраст назвала Жарвина, — которая постоянно трепала уши мальчишкам-ученикам, пытавшимся в темных закутках сорвать у нее поцелуй, и каждый раз требовалось разбирательство.
Но в данном случае дело было в другом. Не имело к этому никакого отношения И то, что смуглой кожей, хрупким телосложением, коротко остриженными волосами и множеством шрамов Жарвина едва ли походила на девушку независимо от своего облачения. Существовало множество подонков — некоторые и благородных кровей, — которым был совершенно безразличен пол подростков, которых они насиловали.
К тому же Жарвина считала, что подобное можно пережить; в противном случае она ни за что бы не добралась до Санктуария. Так что изнасилований она не боялась.
Хотя они вызывали в ней глубокую жгучую ярость. И когда-нибудь кто-то, кто заслужит эту ярость больше других, заплатит по крайней мере за одно из своих несчетных Преступлений. Жарвина поклялась в этом… но тогда ей было всего девять и со временем шансы на возмездие становились все более призрачными. Теперь она едва верила в возможность этого. Иногда ей снилось, что она делает с другим то, что было проделано с ней, и просыпалась, стеная от стыда, не в силах объяснить причину этого остальным ученикам-писцам, с которыми она делила спальню, бывшую прежде опочивальней благородного господина, который теперь сопел, блевал, ворчал и храпел в каморке, пригодной скорее для свиней, а не для люден, расположенной выше роскошно расписанного потолка.
Жарвина сожалела об этом. Ей нравилось большинство ее товарищей: многие происходили из почтенных семейств, так как в городе не было других школ, кроме как при храмах, жрецы которых забивали детям головы мифами и легендами, словно готовя их к жизни в выдуманном мире, где не надо стоять за себя. Не умея читать и писать даже на своем родном языке, граждане Санктуария рисковали стать жертвой обмана любого ловкого дельца в городе. Но как могла Жарвина завести дружбу с кем-то из тех, кто вел легкую безмятежную жизнь и дожив до возраста пятнадцати-шестнадцати лет, никогда не сталкивался с необходимостью спать в сточных канавах и питаться отбросами из мусорных куч?
Капитан Ай-Гофлан был в штатском. По крайней мере, считал так. Он был не настолько богат, чтобы позволить себе какую-нибудь одежду помимо форменной, которую полагалось иметь нескольких видов: одну на день рождения Императора, одну на праздник святого покровителя полка, одну на дневное дежурство и еще одну на ночное, одну для участия в торжественных похоронах… Простым воинам было проще. Если у них обнаруживался непорядок в мундире, их командира обвиняли в скаредности. Но где теперь были те времена, когда караванов хватало на то, чтобы с помощью взяток поддерживать надлежащий вид стражников? Действительно, наступила тяжелая пора, раз лучшим нарядом, который мог позволить себе идущий по личному делу командир стражников, был плащ сливового цвета с дырой как раз на том самом месте, где блестела кираса.
При его появлении мысли о возмездии посетили юную головку Жарвины. Возможно, уже не осталось никакой надежды встретиться с тем мерзавцем, который убил ее родителей, разорил их имение, обратил в рабство всех здоровых и сильных и выпустил обезумевшую солдатню на детей, чтобы те насладились юными телами среди дыма и рушащихся балок, пока деревня, которую населявшие ее жители называли Роща, исчезала с лица земли.
Но в жизни приходилось думать и о другом. Жарвина поспешно выдернула чашку, которой и так позволила задержаться слишком долго в цепких руках этого, к счастью, последнего из мальчишек Мелилота. Попытки протеста она оборвала мрачным оскалом, от которого кожа на лбу натянулась достаточно для того, чтобы обнажить обыкновенно скрытый челкой шрам. К этому Жарвина прибегала, как к последнему средству. Оно произвело ожидаемое действие: мальчишка поперхнулся и, возвратив чашку, поспешил к работе, задержавшись лишь для того, чтобы помочиться на стену.
Как и ожидала Жарвина, Ай-Гофлан флегматично обогнул здание, время от времени оглядываясь назад, словно чувствуя себя неуютно без обычного сопровождения из шести рослых мужчин, и направился к черному ходу в контору, выходящему на кривую улочку, где собирались торговцы шелками. Не все клиенты Мелилота хотели, чтобы их видели заходящими в контору с людной залитой солнцем улицы.
Жарвина свалила кувшин с вином, тарелку и чашку, в руки ученика, слишком молодого, чтобы возражать, и приказала отнести их на кухню, расположенную по соседству с переплетной мастерской, с которой они делили очаг. Затем подкралась сзади к Ай-Гофлану и осторожно кашлянула.
— Я могу чем-нибудь помочь, капитан?
— А… — стражник испуганно вздрогнул, его рука метнулась к чему-то похожему на палку, спрятанному у него под плащом — вне всякого сомнения, туго скрученному свитку. — А… Добрый день! У меня есть дело, которое я желаю обсудить с твоим хозяином.
— Сейчас у него полуденная трапеза, — пристойно-скромным голосом сказала Жарвина. — Позвольте проводить вас к нему.
Мелилот терпеть не мог, чтобы его беспокоили во время трапезы или следующей за ней сиесты. Но что-то в поведении Ай-Гофлана вселило в Жарвину уверенность, что в данном случае дело необычное.
Она открыла дверь покоев Мелилота и быстро, чтобы предупредить гнев своего хозяина по поводу того, что его отвлекли от огромного омара, лежащего перед ним на серебряном блюде, доложила о посетителе, страшно желая иметь возможность подслушать то, о чем они будут говорить.
