Это долг дочери. Найти и воздать по заслугам.
– Кошачье отродье! – сухонькая старушка билась о прутья клетки. Худая рука со скрюченными пальцами тянулась вперед. Добраться, дотянуться до ненавистных черных волос и рвать, рвать, оставляя в сжатом кулаке клочья волос вместе с кожей!
Доната обессиленно закрыла усталые глаза и осталась сидеть там, где сидела. У противоположной стены клетки, пристроенной к бревенчатому сараю. От камней, которые швыряла в нее оголтелая орава детей, это не спасало. Но от протянутых в слепой ненависти рук сесть подальше – первое дело.
– Доченьку мою! – старуха, схватившись за прутья, с недюжинной силой сотрясала клетку. – Ты сожрала! Ты! Тварь! Доченьку… Прошлой весной похоронили. И кровь всю высосала до донышка! Привезли сюда, а она, кровиночка моя, высохшая вся, горлышко растерзано… И всю кровь… Кошачье отродье…
Злые слова перекатывались в голове, как прошлогодняя фасоль в сухом коробе. Так ли обстояло дело на самом деле, как говорила старуха, Доната не знала. Была ли мать виновна в тех грехах, что спешили ей приписать? Вряд ли. Не зря же всю дорогу повторяла с завидным упрямством «сколько лет держалась, а тут»…
Мало ли смертей в деревне случается? Кого русалка утащит, кого звери дикие загрызут, кого и вовсе Лесунья заприметит, да жизни лишит. Не говоря уж об Отверженных, не к ночи будут помянуты…
Мать лежала в земле, придавленная могильным камнем, и достать ее уже не могли, значит, за все смерти придется ответить ей, Донате. Спасибо хоть, могилу не стали тревожить. Знают: потревожь душу, будет потом не упокоенная по земле бродить, сколько бед принесет. С такой не каждая знахарка справится.
Видела Доната и местную знахарку. Маленькую старуху с закрытыми бельмами глазами за руки подвели к клетке двое мужиков.
– Посмотри, Наина, что за тварь мы поймали, – пробасил высокий бородатый мужик, а посмотрел на Донату. И столько кровожадного ожидания скорой расправы было в том взгляде, что Доната, непривычная еще, дрогнула и отшатнулась.
– Рада бы посмотреть, Мокий, да не дал Отец света видеть, – ворчливо заскрипела старуха и повела крючковатым носом.
– Прости, Наина, – с готовностью извинился Мокий. – Сказал не то. Тебе решать, кошачье отродье мы поймали, или другое что.
Старуха молча стояла перед клеткой. Белые глаза щурились. Издалека могло показаться, что она действительно высматривает что-то на лице Донаты. Сизый нос с кровеносными сосудами задвигался из стороны в сторону. Она долго молчала.
Мокий переминался с ноги на ногу, безуспешно ожидая ответа. Грудь, густо поросшая шерстью, виднелась в отворотах не по-деревенски яркой рубахи. Устал ждать не только он. Порывисто вздохнула и Доната, ожидая решения собственной участи. Хотя, собственно говоря, что она хотела услышать? Конец один. Сейчас ее сожгут, или через месяц, на Праздник Урожая. Прямо на следующий день, День Раскаяния. Когда каждый должен повиниться перед Отцом во всех грехах, совершенных за год. Вот и попросит деревня прощения, возложив для верности на алтарь ее сожженные косточки…
Еще и приговаривать будут: если солгали мы тебе, Отец, в раскаянии своем, поступай с нами так, как мы поступаем с врагом своим.
Старуха молчала.
Доната перевела взгляд на второго мужика, приведшего знахарку. Жилистый, нелепый, как колодезный журавль, он стоял поодаль. Поймав его взгляд, Доната невольно провела рукой по шее. Тот заметил, и злорадная ухмылка искривила тонкие губы.
Мужика звали Вукол. Это он первым вышел на поляну, где перед могилой матери сидела на коленях Доната. Она услышала лай собак гораздо раньше, чем когда, удерживая рвавшихся с поводков псов они – торжествующие, не считавшие нужным сдерживать злобу – появились в поле ее зрения. Доната не двинулась с места. Сидела, глядя прямо перед собой, и такая тоска царила на сердце, что не смогли ее вывести из состояния полной отрешенности ни рычание собак, ни скалящиеся в радостных ухмылках лица охотников, ни даже пощечина вот этого самого Вукола, что откинула голову назад.
Она, наверное, должна быть благодарной им за то, что не убили сразу. Надели на шею железный обруч, звонко щелкнувший потайным замком – это его невольно искала ее рука, привыкшая за три дня пути поправлять клятый ошейник, и на цепи, торжественно как одержимую демоном, ввели в деревню. Она должна им сказать спасибо, что вместо камней на нее обрушился град ругательств и плевков.
– Оставьте нас, – скрипнула старуха, и Доната вздрогнула. Так порой дома скрипела несмазанная дверь, а маленькая Доната, устав от одиночества, пыталась распознать в скрипе звуки человеческой речи.
Мужики не заставили просить себя дважды. Благоразумно отступив подальше, они застыли, недружелюбно поглядывая в сторону клетки. Словно Доната могла раздвинуть железные прутья и причинить вред их драгоценной знахарке.
– Да, девка, напутано у тебя. Сразу не разберешь, – старуха задумчиво покачала головой, но ответных слов не ждала. – То, что ты не Кошачье отродье, ясно это. Не пойму, зачем Рогнеда держала тебя у себя… На черный день, что ли?
Донату передернуло от злой шутки. И оттого, что злые слова соседствовали с именем матери.
– Что это еще? – старуха сморщилась, как печеное яблоко. Белые глаза закрылись под тяжелыми, испещренными морщинами веками. – Ты не Кошка… нет, не Кошка. Ты – хуже. Это ж надо, кого на старости лет увидеть довелось… Ладно, – она махнула сухой рукой, – конец един. Сожгут тебя, девка, на второй день после Праздника Урожая. И нам – прощенье, и тебе – избавленье от мук грядущих. Лучше тебе, если грехи и есть – покаяться перед смертью. Родственников у тебя здесь нет, – она вдруг хитро улыбнулась, и Донату бросило в дрожь. – Вот и проклянешь кого, а все одно – не подействует.
– Что, Наина, – невыдержал Вукол, – отродье она?
– Отродье, – кивнула старуха, и уже поворачиваясь, тихо добавила, чтобы слышала только Доната. – Отродье, только не кошачье. Вот как…
Тут только почувствовала Доната, как сильно болит нога, за которую укусил шакал. Пока ее на ошейнике тащили через лес, ей было не до боли. Боль гнездилась в душе, и при любом движении напоминала о себе острым уколом в сердце. Да таким, что перехватывало дыханье и темнело в глазах. Больше Доната не чувствовала ничего. Даже леса. Без матери лес умер.
Только ночью, когда ее оставили одну, подвинув между железными прутьями плошку с водой, как собаке, Доната осмотрела рану. Всю дорогу она чувствовала, как рана то затягивалась, то снова начинала сочиться кровью. Невысокие кожаные сапоги оказались пропитаны едва ли не насквозь. Но когда Доната омыла рану, то с удивленьем поняла: не так она страшна, как представлялась. Зверь наверняка вырвал бы здоровый шмат мяса, если бы не вовремя нанесенный удар. А так – только прокушенная кожа.
