Дмитрий, подумав, смущенно кивнул:
– Ты права. Я страшный эгоист.
Она отвернулась, чтобы он не заметил ни торжествующего выражения ее лица, ни слез на ресницах: единственная возможность заставить его спасти себя - сделать так, чтобы он думал, что спасает других.
– Еще не поздно, - сказала она, боясь, что голос выдаст ее. - Они предложили тебе подумать. Иди завтра же в ЧК и скажи им, что горишь нетерпением выполнить поручение их партии и правительства. А все, что ты нагородил там раньше - полный вздор.
– Ни за что! Да и кто мне теперь поверит?
– А ты покайся, скажи, что ненавидишь свое прошлое, что мечтаешь вступить в их партию и строить коммунизм…
– Да как же это возможно?! - от возмущения Дмитрий даже приподнялся на локтях. - И это говоришь мне ты? Ты?!
– Да, я, - с вызовом ответила она. - Потому что этой маленькой ложью ты можешь спасти себя и близких тебе людей. А твоя гордыня погубит всех нас.
– Может быть, ты и права, но ведь есть что-то святое…
– Гордыня, - устало повторила она и перевернулась на бок. - Знаешь, Митя, давай-ка спать. Утро вечера мудренее.
…На этот раз сон не застал его врасплох. Выходило так, что Дмитрий как будто жил сразу двумя жизнями: одной - наяву, и тогда он не помнил ничего ни о Ладжози и его страшных картинах, ни о Перуцци, ни о красавице Бьянке; другой - во сне, и тогда уже не существовало ни Эрмитажа, ни ОГПУ. И все-таки какая-то странная неуловимая ниточка крепко связывала эти два мира.
Вновь превратившись в бесплотный дух, Дмитрий мчался над пустынной ночной равниной. Луна в эту ночь была, конечно же, желтой и нездоровой, собаки, конечно же, выли заупокойную песнь. И повсюду - на кладбищах, на болотах, в каждом темном и опасном закутке - разные нечистые твари перемигивались и злорадно перешептывались друг с другом: «…последняя!.. Он начнет последнюю!..» Но слышали их только те, кого называют «невменяемыми».
Уже почти привычно пройдя сквозь почву, Дмитрий проник в подземную мастерскую, огляделся и увидел, что на стене ее красуется целых шесть готовых картин. Дни не отличались тут от ночей, художник давно уже потерял счет времени. Время - величина сугубо субъективная. Секунды с иглами под ногтями длятся вечность, а сутки в беспамятстве - не более мига. Порою он ощущал себя древним стариком, а иногда ему казалось, что там, на воле, прошло не более недели…
Тридцать лет… Знал ли художник, мог ли он хотя бы предположить, что с того мига, когда он согласился выполнить эти холсты, до того, когда на последний из семи ляжет завершающий штрих, пройдет такая бездна времени?.. Не нашел бы он тогда способ лишить себя жизни?
Но мгновение переливалось в мгновение, и все они сливались в реки лет… Время от времени в подземелье вершились очередные богопротивные безжалостные жертвоприношения, и художник принимался за очередной холст… «Похоть», «Алчность», «Праздность», «Зависть»… Иногда художник; забывая о конечной цели заказчиков, даже увлекался процессом творения. А еще… Какая-то мысль, какое-то открытие, какая-то возможность… Художник, слив воедино весь свой талант, все свои знания и мистические откровения, которые не раз посещали его в этом подземелье, надеялся на что-то особенное… Связанное с последним полотном…
– Итак, синьор Ладжози, вы почти закончили свою работу, - голос Перуцци помешал Дмитрию разобраться в своих догадках. С удивлением он отметил, что, в отличие от сильно постаревшего художника, Перуцци ни капельки не изменился. - Сегодня вы начнете седьмую картину. На ее создание вам отпущено три года и ни дня сверх того. И когда вы закончите ее, ваши мучения прекратятся навсегда. Ведь вы не боитесь смерти, не так ли, любезнейший?
– Мучения?! - вместо ответа ернически удивился Ладжози и взъерошил пятерней седую шевелюру. - Да разве же это мучения? Я еще никогда не был так захвачен любимым делом, как сейчас.
И Дмитрий чувствовал, что это правда.
– Браво! - Перуцци похлопал в ладоши. - Я не перестаю восхищаться вами. Годы не сломили вас, мой друг. И вы что же, довольны своей судьбой?
– Не нам судить о путях Господа, - ответил Ладжози серьезно.
– Ну хватит! - злобно сверкнул голубыми глазами Перуцци. - Я, кажется, запретил вам произносить это слово в этих стенах! И довольно разговоров. Сейчас перед вами предстанет очередная жертва. Картина, которую вы начнете нынче же, будет называться «Гнев».
Перуцци трижды щелкнул пальцами, и двое монахов свели по ступеням в зал немолодого, роскошно одетого человека со связанными за спиной руками и надменно поднятой головой.
– Как он нас ненавидит, - с усмешкой сказал Перуцци художнику, - в какой безумной, слепой ярости находится сейчас. Его не страшит даже то, что эта ярость будет стоить ему жизни. - Он обернулся к пленнику: - Вы и дальше намерены молчать, синьор Винченцо? Учтите: стоит вам сейчас произнести хоть слово, и мы отпустим вас. А промолчите, умрете через несколько минут. Ваш выбор?
Вельможа презрительно глянул на Перуцци и поднял голову еще выше.
– Хорошая шея, - сказал тот, принимая из рук прислужника кинжал. - Да и весь он целиком прекрасен в своем гневе, не правда ли? Представьте, Ладжози, этот упрямец дал обет вашему Господу, - произнося это, он брезгливо скривил рот, - что никогда не вымолвит ни слова в присутствии слуг дьявола. Для нас это просто находка. Пока он молчит, мы знаем точно, что ярость его не остыла. Ну?.. - неопределенно спросил он и пощекотал острием лезвия горло вельможи.
Тот вздрогнул и закусил губу. Монахи затянули заунывную и мрачную песнь.
– Прелестно, - сказал Перуцци и наотмашь перерубил пленнику кадык. - Приступайте, маэстро.
– С удовольствием, - цинично ответил Ладжози, наблюдая безумным взглядом, как вельможа опускается на колени, левой рукой держась за горло, а правой зажимая рот руками, чтобы не вымолвить ни звука даже сейчас. Между пальцами левой руки бил пульсирующий фонтанчик крови. Ладжози добавил: - Да, прекрасный экземпляр.
Дмитрия передернуло от такого непотребного поведения художника, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Но что-то подсказало ему, что Ладжози лицемерит. Что своим нарочитым цинизмом он лишь усыпляет бдительность Перуцци. И еще Дмитрию показалось, что незримая ниточка, связывающая его и художника, стала как будто прочнее и ощутимее…
А тот тем временем окунул кисть в рану уже лежащего на полу вельможи и ловкими движениями принялся смешивать краски на палитре. Он сделал мазок на холсте, а затем искоса глянул на лиловоголовых монахов, словно ему очень нужно было, чтобы они поскорее покинули его. Но те, скрестив на груди руки, бесстрастно взирали на его работу.
Ладжози вздохнул, нанес еще один штрих и вдруг остановился. Он медленно оглянулся вокруг, словно что-то искал. Взгляд его блуждал, пока не встретился со взглядом Дмитрия. «Какие усталые, мудрые… и хитрые глаза, - подумал Дмитрий. - Кажется, они могут видеть через стены и через годы… - И внезапно понял: - Да он действительно меня видит!»
