такой горечью, что я содрогнулась. Затем он посмотрел на Артура, кивнул и протянул руку за чашей.
Бедивер встал на ноги только через две недели. Все это время я себе места не находила. Друзья поздравляли меня, приписывая смерть Руада божественной справедливости, и это ранило даже больше, чем оскорбления врагов. Плохо было и то, что в отсутствие Бедивера его обязанности пришлось взять на себя Артуру. С каждым днем состояние измученного мужа беспокоило меня все больше. Он настолько уставал, что ночью не мог заснуть. На меня он просто не обращал внимания. А я… я хотела Бедивера больше, чем когда-либо. Мне приходилось навещать его, и это было мучительно. Во-первых, он страдал от раны, во-вторых, мы не могли говорить свободно, не могли даже коснуться друг друга, утешить и получить утешение. От одиночества и беспомощности я не могла даже плакать. Когда, наконец, Бедивер поправился достаточно, чтобы тайно встретиться со мной, близость стала для меня раем небесным.
— Меня гложет совесть, — сказал он мне еще при первой встрече один на один. — Я ведь убил Руада потому, что он сказал правду. Я не захотел сражаться верхом потому, что хотел оставить ему хоть какой-то шанс. Но убить-то его я действительно хотел. Он вывел меня из себя, и я хотел видеть его мертвым. А когда я убил его, понял, что должен был пострадать сам. — Он замолчал, глядя в землю, а потом неожиданно ударил себя по бедру, прямо по не зажившей до конца ране. И побледнел. Я обняла его за плечи и порывисто притянула к себе.
После поединка мы впервые остались одни. Пока он болел, я думала, что больше никогда не смогу быть с ним, но только до тех пор, пока не осталась с ним наедине. Он страдал от раны, я страдала от невозможности видеться с ним, а еще за Артура, взвалившего на себя непомерный груз, и еще от того, что мне не с кем было поговорить все это время. Кроме Бедивера никто бы меня не понял.
* * *
И все же время от времени мысли о прекращении наших отношений настигали меня. Как-то раз я сидела в Зале, выслушивая жалобы фермеров и торговцев, когда вошел Гавейн. Он присел к друзьям в другом конце Зала. Рядом сидел Гвин, наигрывая на арфе что-то печальное. Я улыбнулась рыцарю и продолжала слушать бесконечный рассказ старика-фермера о пропавшей корове. А когда я вновь подняла глаза, то увидела, что Гавейн стоит рядом, ожидая, когда я закончу.
— Что-то случилось? — спросила я.
— Нет, миледи, но я хотел бы поговорить с вами, когда вы освободитесь.
— Это срочно? Или может подождать?
— Ничего срочного. — Он говорил очень серьезно, и от его обычной учтивой улыбки не осталось и следа.
Старик покашлял и опять затянул историю про корову, а я слушала, чувствуя как меня охватывает беспокойство. Гавейн отошел к людям, слушавшим Гвина. Я тоже невольно прислушалась. Вскоре Гавейн отобрал у сына арфу и ударил по струнам.
— Так-от, — тянул между тем фермер, — дак, я о чем говорю? Отправился я в прошлое воскресенье на ярмарку в Баддон, а там — она, моя корова! А Строберри, ну, тот парень, что ее продавал, собака этакая, говорит: это, дескать, моя корова! Может, он нашел ее где да и забрал. И что теперь?
А Гавейн пел:
Словно белый цветок ежевики она,
Словно сладкой малины плод.
Словно мягкий зеленый ковер
Услаждает мой взгляд...
— Ну и вот, благороднейшая леди, этот дурень говорит: «Моя корова, и все! Мало ли кто не может за своими коровами приглядывать? Я-то, дескать, при чем?» А вы ж меня знаете, я уж двадцать лет как на Камланн работаю. Так вот, клянусь: моя это корова! Я ее вырастил, да и все мои родичи подтвердить могут…
Сердце мое, и тайна моя — она,
Яблони ароматный цвет.
Летняя весть она,
И даже зимой тепло от нее.
Начинала болеть голова. Пришлось одернуть себя, напомнить, что вот эти простые люди, благодаря которым живет Камланн, доверяют нам, приходят к нам искать справедливости… Правда, хорошо бы они делали это покороче, и лучше бы не тогда, когда у меня болит голова. Я узнала мелодию песни, хотя слов не помнила. Не вслушивалась. Бедивер напевал ее несколько раз.
В конце концов, с коровой разобрались, а потом разобрались еще и с правами на выпас, и с чьей-то овцой, испугавшейся невесть чего. Я отпустила последнего просителя и подошла к скамье, где сидел Гавейн. Улыбнулась всем. Гавейн вскочил и поклонился. Гвин, к которому перешла арфа, поискал глазами, куда бы ее поставить и тоже собрался встать и поклониться. Я жестом оставила его сидеть.
— Не беспокойся, Гвин, ох, прости, лорд Гвальхавед. Я просто хотела поговорить с твоим отцом. А ты поиграй пока, людям нравится…
Но Гвин все же встал и поклонился.
— Да говорите здесь, миледи, — простодушно предложил он. — Мы же рады вашей компании. Если что по делу, так нам не помешает. А потом вы поговорите, а отец еще споет. Мы давно его не слушали.
— Я бы тоже послушала. Но — дела и, к сожалению, лучше нам поговорить наедине. Так что придется лишить вас удовольствия. Да ты и сам неплохо играешь.
Вдвоем с Гавейном мы пересекли Зал. В дверях Гавейн остановился послушать, как поет сын. Голос у Гвина со временем превратился в глубокий тенор. Ему уже исполнилось пятнадцать, ростом почти догнал отца. Гавейн улыбнулся, оглянувшись, а потом решительно вышел на солнце. Я за ним.
Стоял один из тех весенних дней, когда кажется, что стены между мирами пали, и Британия, наконец, стала частью Летнего Королевства. Воздух мягкий и сладкий, трава — насыщенного зеленого цвета, а с неба льются потоки света. Заливались жаворонки, и даже вездесущие куры прихорашивались и хлопали крыльями, будто собираясь взлететь. На воздухе мне стало лучше, и уже не так беспокоил разговор, о котором просил Гавейн. Я даже принялась напевать мотив той песни, которую недавно играл рыцарь. Но тут же замолчала, заметив, как странно взглянул на меня Гавейн.
— Кей сидит в Зале, — сказал он,
