— Ты не поняла — не с вашими мужчинами, а с вашим народом, с горцами, и с горянками, и с тобой тоже. Он говорит, что мы разной крови, и что об этом нельзя забывать.
— Никто тебе не предлагает забыть, что ты — шаваб, — сказала Аник слегка обижено. — И никто не собирается делать из тебя горскую девушку.
— Да я не про то… — с досадой произнесла Ута. — Он говорит — ты не обижайся только — что горцы презирают шаваб, и что нельзя общаться с теми, кто ставит тебя ниже себя.
— Ты тоже так думаешь? — зло спросила Аник. Все прежние ее споры вспомнились дочери князя, и она почти уже пожалела, что предложила Уте поехать вместе с нею.
— Нет, конечно, — улыбнулась Ута, и стала похожа на прежнюю, мудрую и веселую девочку, какой она была в крепости. — Меня уважает твой народ, как не уважает мой собственный. И Хильду тоже уважали — а разве она не была шаваб? Если же некоторые глупые люди и пытаются мне показать, что я хуже их, потому что я — шаваб, а они горцы — так эти люди уже довольно наказаны Богом своей глупостью, и я не обращаю на них внимания. Но мой отец — я не могу ему объяснить всего этого, потому что я-то для него — ребенок несмышленый, которому расти и расти.
— Ну, ладно, а что скажет твой отец, если мой отец заплатит ему? Как бы за работу, которую ты будешь выполнять?
— Еще того хуже! — испугалась Ута. — Тогда уж точно мой отец запретит мне даже и видеться с тобой.
Аник помолчала, подумала — и рассказала подруге о том, что она услышала от маленькой Берты. Ута слушала с испугом.
— Кто тебе все это сказал? — спросила она, когда Аник замолчала.
— Не важно. Я обещала не выдавать этого человека даже и тебе.
Ута приложила ладони к горящим багровым румянцем щекам.
— Вай мэ! — сказала она, так что Аник не выдержала и прыснула: Ута говорила совсем как горянка, — если они так решили, переубедить их будет трудно, совсем почти невозможно…
— Ну, не преувеличивай! — Аник недоверчиво хмыкнула. — Твоя совесть чиста, и ты можешь не обращать внимания на все эти сплетни. Поговорят и перестанут.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, — возразила расстроенная Ута. — Ты не знаешь мой народ, и чем заканчиваются такие сплетни, ты тоже не знаешь. Это пятно останется на мне на всю жизнь, даже если я перестану лечить людей, вообще никогда и ни к кому не подойду с такой целью, а я не смогу этого сделать, я не могу видеть, как человек мучается, если я знаю, что могу ему помочь… Меня сожгут, как сожгли Большую Берту, как хотели сжечь Хильду, когда она бежала из поселка в крепость…
До Аник доходили слухи о том, что шаваб иногда жгли живых людей, но она считала эти слухи пустыми выдумками, какие рассказывают глупые старухи, чтобы попугать непослушных детей. Но теперь, увидев неподдельный ужас в глазах Уты, она подумала, что, должно быть, что-то в этих выдумках было правдой.
— Неужели шаваб станут жечь живого человека? — недоверчиво спросила она.
— Если я ошибусь, или если лечение не поможет — раз уж начали говорить такое, то скажут еще и еще, а потом кто-нибудь придумает, что видел, как я летала на метле, или заговаривала воду в колодце, или еще что-нибудь, — с тоской произнесла Ута. — А если я откажусь кого-то лечить, то будет еще хуже — меня обвинят в злом умысле, все ведь уже знают, что я лекарка, и обращаются ко мне за помощью — а я-то, дура, не могла понять, почему на меня так косятся женщины в поселке, и почему пастор не здоровается ни со мной, ни с моей матерью…
— Все равно я не верю, что твои соплеменники решатся на такое. Ведь есть же князь, он не позволит!
— Два года назад в Зеленой Долине — так называется поселок на землях князя Гургена — сожгли Большую Берту, а она тоже была ученицей Анны, как и я. И князь Гурген ничего не мог сделать, ничем не мог ей помочь. Разве ты не знаешь, что даже верховный князь не вмешивается во внутренние дела шаваб, а сжечь ведьму — или ту, которую считают ведьмой — это уж очень внутреннее дело… Я поеду с тобой, Аник, даже если мне придется бежать из дома. Я поеду с тобой, но мне придется навсегда остаться с твоим народом, как это сделала Хильда, понимаешь?
— Поехали прямо сейчас, — предложила Аник, — сядешь вместе со мной на мою кобылу, и поехали!
Ута покачала головой:
— Нет, Аник. Мне нужно помочь родителям управиться с жатвой, и с матерью нужно поговорить. Я думаю, ни сегодня, ни завтра меня жечь не будут, — усмехнулась она грустно, — пока еще никто из тех, кого я лечила, не умер. Когда ты собираешься ехать?
— Не знаю, — сказала Аник, — не раньше праздника Успения. Мать Проклея писала, что на лето все ученицы разъехались, и соберутся только осенью.
— До Успения не так много времени, а мне лучше приехать в крепость как можно позже. Если я уеду сейчас, Бог его знает, что наши кумушки придумают — могут и заявиться за мной в крепость, потребовать моей выдачи. Боюсь, тогда они решат, что уж точно я — ведьма.
6.
Стемнело, и Аник заторопилась домой. Джоджо ожидал ее с зажженным уже факелом. Почти весь путь до крепости они проделали в молчании.
Лошади осторожно ступали по едва различимой в неверном свете факела дороге. Это были горские лошади, хоть и не очень хороших статей, а горская лошадь тем и славится, что видит даже и при свете звезд, и не боится темноты. Еще про горских лошадей говорят, что у них на копытах пальцы — пальцев, конечно, нет, но горская лошадь может пройти в таком месте, где и человек, не привычный к горам, пути не найдет.
По сторонам дороги звенели цикады, успокаивая и обещая мирную ночь после трудового дня. Пахло сеном и травами. И Аник не верилось в те ужасы, о которых рассказала ей Ута.
Но на повороте дороги на Красную гору Аник все-таки спросила:
— Джоджо, а это правда, что шаваб могут сжечь живого человека?
— Говорят, — ответил Джоджо, помолчав. — Сам я не видел, не знаю, но — говорят.
— Но это же ужасно! — воскликнула Аник, — они же люди, это же… Хуже каптаров!
— Вэ, дочь князя, они — испуганные люди, а когда человек боится, страшнее, чем он, твари не найдешь. Если к тому же ума у него маловато, то… — Джоджо не договорил.
— Но Ута — как они такое могли выдумать, что Ута — ведьма? Ведь она добрая, она никому никогда не причинила зла!
— Что такое зло, что такое добро — кто знает, — отозвался Джоджо. — Может быть, тем, кого она вылечила, лучше было бы умереть тогда, а не жить дальше. Никто не знает. Не думай об этом, дочь князя. Вы уедете, сплетни забудутся. Но Уте лучше не лекарить, это точно.
— Она говорит, что не может, что это у нее — ну, как тебе или мне разговаривать.
