Рвануло по дыбившимся волнам трепетное бледно-синее зарево! Глухо зарокотало повыше туч, дождь с шумом пролетел по воде, с края паруса полилось. Могучий Перун вновь крушил жадного Змея, надумавшего запереть небесные воды. Вечный мститель Перун! Были у него когда-то чёрные волосы аж с синим проблеском, как сама грозная туча, ныне стали — чернёное серебро… Для меня он был с некоторых пор не только хозяин громов, не только небесный вождь нашей дружины. Всякий раз, когда налетала гроза, я вновь вспоминала Того, кого я всегда жду, и как Перун дал нам увидеться, даже коснуться друг друга тогда в неметоне… Никогда мне этого не позабыть.
…Но раньше в грозу у меня всегда была хоть твердь
под ногами. А на тверди можно скрыться под ёлкой, залезть в пазуху выворотня, натянуть сверху плащ, Молчана обнять, растеплить костёр… а не то прибежать в дом, сверкая мокрыми пятками, — а дома ждут сухие порты и чашка прямо с печи… До нас ли разыгравшемуся Морскому Хозяину, как вот взмахнёт нечаянно рукавом… Мне было тошно и холодно, и ни малейшей надежды, что всё это когда-нибудь кончится, что я опять окажусь в уютном тепле, под одеялом, а лучше всего в натопленной бане. Не ценила тепла, покуда никто не отбирал, знай рвалась, куда меня не пускали…
— К берегу правишь? — раздался с кормы задиристый смех Славомира. — Отвык ловить в море датчан, как я погляжу!
У меня крепко срослись от холода позвонки, голова кроме тела не поворачивалась. Новая мертвенная вспышка пронизала облака и озарила воеводу, сменившего брата возле правила. Он ответил негромко, но всему кораблю немедленно захотелось узнать, что он ответил, и спустя малое время из уст в уста передали:
— Я предпочитаю драться, выспавшись. И чтобы задницы у всех были сухие…
— Датчане, я думаю, тоже теперь скорее всего сушат задницы у костра, — сказал Славомир.
— Если только это датчане, — проворчал вождь.
Нависшая скала прятала нас от дождя и стылого ветра, а под скалой плясало жаркое пламя костров. И уже вился пар над котлом, и я длинной ложкой размешивала пыхтящую кашу. Варяги сумели в ночной тьме отыскать прибрежные острова и пройти узким, усеянным камнями проливом, миновав свирепые буруны. Им это было не в диковинку, я же только и думала: вот разобьёмся — и сразу, окостеневшая, потону или всё-таки выплыву?.. Теперь кмети знай поворачивались перед огнём, иные полураздетые, иные и в чём мать родила, огонь освещал боевые рубцы и замысловатые знамена, наколотые на поджарых телах. Лоснились лица от жара, сменившего недавний холод, и я отогрелась уже настолько, чтобы почувствовать кожу, натуго обтянувшую щёки и лоб: и я такая же красная и опухшая, как все?.. Подумала один раз и забыла.
Я не скупясь заправила варево луком и копчёным свиным салом, хороший дух летел по ветру на ту сторону моря. Ребята облизывались, поглядывали на котёл:
— Всё пробуешь, мясо вылавливаешь, а нам?
— Зови есть, пока те по запаху не нашли…
Я отшучивалась. Мне наконец-то было тепло, и я всех любила. За кругом жаркого света шумела мокрая тьма, волны били в каменный берег, ветер свистел в кустах над нашими головами, но здесь было славно. И если по совести, не так уже я замерзала на корабле, могла бы ещё потерпеть. Будет что рассказать пугливой Ведете, когда вернёмся домой!
Воевода стоял босой у огня, мокрые сапоги дымились на воткнутых в землю сучьях. Искры гасли в чермной рубахе, которую он держал перед собой. Он хмуро смотрел в крутящееся пламя, синеватое возле углей. Я глянула на него один раз и сразу припомнила, что где-то здесь, может, неподалёку, ночевал корабль с полосатым парусом, похожий на наш. У воеводы висел на груди, на узком ремешке, маленький потёртый мешочек, наверное, оберег, и длинные шрамы рассекли почти надвое страшного зверя, вколотого в жестокое тело. Я зачерпнула каши и поднесла, как подобало:
— Отведай, вождь.
Он попробовал сам и угостил Бога Огня, обогревшего нас в ночи под скалой. И кивнул, даже не посмотрев на меня. А что ему на меня смотреть. Голодные кмети весело загомонили и живо поддели котёл, оттаскивая от костра. Мы и в походе устраивались вокруг него, как дома в гриднице, по чину. Дома я сиживала в самом низу стола… Славомир вытащил за руку, поставил рядом с собой. Не вырываться же было, когда привлёк, обнял за плечи… Беда с ним! Опричь огня опять стало зябко, а грудь тёплая, широченная… меньшие братья всегда ласковей старших и средних, их три брата названых, он самый молодший… Славомир глубоко вздохнул и содрогнулся всем телом, рука на моём плече стала тяжёлой. Воины уплетали жгучую кашу, им было отнюдь не до нас, они смеялись над теми, кому сдувало горячий жир с ложки на голый живот, на босую ступню. Воевода стоял в шаге от нас, я почти ждала — сейчас оглянется, выругает… Он не повернул головы.
И подумалось: а с чего взяла, будто сразу узнаю Того, кого я всегда жду? Собралась сапоги железные стаптывать, а чего для? А если и дело вовсе не в сапогах, не в дальней дороге? Может, затем и нужны медные короваи, чтобы изгрызть, привыкая, уговорить себя радоваться Славомиру… Отыскать в нём — кого ищу… Полюбить…
Кмети по очереди опускали ложки в котёл, похваливали. Потом ложки заскребли по мятому железному дну. Мне до смерти не хотелось идти обратно под дождь, на хлещущий ветер… я ухватила котёл и поволокла отмывать, пока не засох. И вывернулась наконец из-под горячей руки Славомира, и вздохнула легко.
Блуд приберёг мне хорошее место под самой скалой, куда не залетал ветер и сверху не капало, а серый мох почти высох от пламени. Я влезла под одеяло и свернулась клубком в надежде снова согреться. Из проруби да бегом было теплей!.. Волчий мех принял моё остывшее тело, укрыл и утешил. Скоро я вытянулась во весь рост и сладко заснула.
Я очнулась от прикосновения к колену и поняла, что снова настало утро и надо бежать на корабль. Жизнь воинская меня научила сперва вскакивать, просыпаться уже потом, на бегу… но в тот раз болото мутного сна облепило меня слишком уж крепко. Или всё оттого, что никто не шевелился кругом, не зевал, натягивая порты…
— Оставь девку, — сказал надо мной голос вождя. Вот только когда я разлепила глаза. Я сразу увидела воеводу. Он стоял у огня, трескучее пламя ярко его освещало. Наверное, он ходил проведать корабль — капли дождя блестели на лице и руках, темнели на просохшей рубахе. Вокруг спали воины, а подле меня на коленях стоял Славомир. Это он тронул меня за ногу, его ладонь и теперь была там же.
— Оставь девку! — повторил вождь и пошёл к нам, переступая через лежавших.
Славомир начал медленно выпрямляться, в глазах, устремлённых на брата, ярость застигнутого мешалась чуть ли не с ненавистью. Он выдохнул с каким-то радостным изумлением:
— Себе сберегаешь?!.
Вождь подошёл вплотную и остановился. Он собирался сторожить ночь и был оружен, длинная Спата оттягивала ремень. Я-то знала, с какой быстротой она вылетала из ножен. Ради меня Славомир метнул Блуда в дверь, взяв за штаны… против нынешнего то была щенячья возня. Страх, если брат вот так встаёт против брата, грудь в грудь! И я виной, как всегда!.. Я умерла бы от ужаса, будь я вполовину уверена, что мне не приснилось.
Воевода вздохнул и опустил руку к бедру. Нет, не ударит, удар готовят не так. Он поднял меч вместе с ножнами, крестовина качнулась между их лицами. Мстивой тихо проговорил:
— Мою жену нынешнюю ты хорошо знаешь…
Они больше на меня не смотрели. У Славомира так задрожало лицо — был бы иной кто, сдумала бы, заплачет. Он поднял руку и взял брата за плечо, и стиснул до хруста, и что хрустнуло, плечо или рука, я уж не знаю.
— Пойдём, — шепнул воевода, и они ушли, а я осталась. Это только в басни всё просто — лежала, до света очей смежить не могла, лоб леденел, щёки горели… или наоборот. Я — не то, про меня басни не скажут. Я повернулась к костру озябшей спиной и снова заснула.
К утру погода переменилась. Стрибожьи весёлые внуки начали рвать облака, и вчерашние номерклые чудища разбегались стаями пушистых клочков, лиловых с исподу и снежно-румяных вверху, куда падало солнце. Ветер ещё дул, гневные волны гремели у внешнего берега островов, но солнечный свет сделал море прозрачным, желтовато-зелёным, совсем не таким страшным, как накануне. Красный гранит островов умыто блестел, венчанный молодой зеленью сосенок и нежной позолотой берёз, прихоро-шившихся к осени… И распахивалась над миром бескрайняя, праздничная синева…
Корабль стоял в стороне от кострищ, за хребтом скалистого мыса, вздымавшего из воды длинный зубчатый гребень. Я осторожно ступала по непросохшим камням, держа в руках одеяло: надо бы поскользнуться. Я всё думала, примстилось мне впотьмах или не примстилось. Славомир поднялся утром нахмуренный, но откуда знать, из-за чего. А по вождю и подавно ничего нельзя было понять. Кмети уже вытирали скамьи и отвязывали багры — выводить на волю корабль, — когда он спохватился:
