До полудня было еще далеко, когда ялики вернулись из последнего рейса к берегу, и корабль, подняв паруса, вышел на юг.
* * *
Чейн выбрался из одной преисподней только для того, чтобы оказаться в другой.
С тех пор как Вельстил и его спутники поднялись на борт илладонского судна, миновало две ночи, и теперь илладонец несся на всех парусах на юг. Размер этого судна не больше обычной шхуны, а его корпус изготовлен из досок двойной толщины, положенных внахлест. Скорость оно развивало приличную, и это все, что Чейну удалось разузнать с той самой ночи, когда они поднялись на борт… когда его вместе с Вельстилом и дикими вампирами затолкали в предназначенную для них «пассажирскую каюту».
Чейн стоял в сыром, темном, наполовину пустом трюме мерно качавшегося корабля.
Неподалеку от него сидела на корточках Забел и без слов напевала незнакомый Чейну мотив. Глаза ее вновь остекленели и потеряли всякое выражение. Все монахи страдали от голода.
Пока что экипаж шхуны держался подальше от трюма, хотя во время посадки и капитан, и рулевой Клатас глазели на Забел с тем же выражением, с каким капитан чуть раньше разглядывал светящийся шар Вельстила.
Чейн ожидал нападения илладонцев. Всякий раз на рассвете он изо всех сил боролся с подступающим сном и, в конце концов засыпая, крепко сжимал рукоять меча.
С наступлением ночи Вельстил ушел из трюма, бросив Чейна присматривать за жалкой и оборванной кучкой диких. Двое молодых монахов и седовласый свернулись клубком на полу трюма и не шевелились. Забел и курчавый монах, самый буйный из всей пятерки, сидели на корточках, не двигаясь с места, и, судя по всему, плохо сознавали, где находятся.
Если Вельстил намерен использовать монахов для того, чтобы завладеть желанным сокровищем, их надо накормить, причем этой же ночью, — иначе они станут ни на что не годны… да и сам Чейн недалеко от них ушел. Если илладонцы вздумают на них напасть, даже эти одичалые безумцы не уцелеют в схватке.
Чейн направился к двери и, жестом остановив Забел, бросил на ходу:
— Ждите здесь. Я вернусь.
Трюм располагался на корме шхуны, а матросский кубрик — недалеко от носа. Выбравшись из трюма и обнаружив, что поблизости нет ни души, Чейн направился к левому борту, где находился трап на палубу. Поднявшись по нему, Чейн приоткрыл низкую широкую дверь и затаился.
На палубе пахло жизнью. Всякий раз, когда Чейн видел какое-то движение, он едва удерживался от того, чтобы выскочить из укрытия. Он терпеливо ждал, когда мимо пройдет подходящая добыча. Тощий матрос средних лет не привлек его внимания, не тронул он и юнца, которому едва исполнилось двадцать. У него только один шанс, а стало быть, ему нужен кто-то покрупнее и поздоровее.
Из-за грот-мачты вышел кряжистый матрос в рубахе ржавого цвета и распахнутом жилете. Когда он оказался в пределах досягаемости, Чейн выбросил вперед руку.
Пальцы его стиснули небритые щеки и мясистые губы. Чейн рывком втянул матроса в шахту трапа. Илладонец брыкался и извивался, пытаясь вырваться.
Чейн ударил его кулаком по основанию черепа, и оглушенный матрос обмяк. Тогда он поволок свою добычу вниз по лестнице. На шее, под колючей небритой челюстью матроса пульсировала, билась жилка, и Чейн уже не сумел сдержаться. Он с силой вонзил клыки в шею матроса и начал жадно пить.
Он почти не чувствовал вкуса крови и лишь наслаждался тем, как наполняет его упоительное тепло жизненной силы. И вдруг отдернул голову — так резко, словно кто-то дернул за цепь, которая незримо обматывала его шею. Он выпил достаточно, чтобы подкрепить силы, но как же, о как же хочется еще!..
Матрос начал приходить в себя и, слабо задергавшись, невнятно замычал — рот его по-прежнему был зажат рукой Чейна.
Если кто-нибудь его услышит и решит узнать, в чем дело, сюда очень скоро сбежится весь экипаж.
Чейн проволок матроса по коридору к нижней двери грузового трюма. По пути он со всей силы зажимал рот и горло жертвы и ослабил хватку лишь на мгновение, чтобы отбросить засов и плечом толкнуть дверь. И лишь когда наполовину втащил матроса в трюм, заметил, что там произошли кое-какие перемены.
Все дикие либо вскочили на ноги, либо пригнулись, готовясь к броску. И не сводили широко раскрытых глаз с добычи Чейна, словно заранее знали, что он возвращается, и притом не с пустыми руками.
Забел затрясло. Между ее приоткрытых губ уже были видны удлинившиеся клыки. Курчавый монах принюхался, втягивая воздух и носом, и приоткрытым ртом, словно ощущал вкус крови.
— Не шуметь! — предостерег Чейн. — Если хотите уцелеть — не шумите!
Курчавый метнулся к нему.
Чейн швырнул матроса вперед, захлопнул дверь и привалился к ней спиной.
Матрос растянулся на полу трюма, и сразу же двое молодых монахов справа и слева бросились к нему. Илладонец попытался закричать, но из горла вырвалось только сдавленное клокотание. Ударом наотмашь он отшвырнул одного из диких и схватился за саблю. И тут курчавый с силой опустил на его голову железный шкворень.
Матрос тотчас обмяк, и монахи набросились на него, раздирая кожу и плоть и по-собачьи слизывая брызги крови. Забел присоединилась к этой оргии последней.
Она вгрызлась в бедро илладонца, разорвав холщовые штаны, чтобы добраться до живой плоти. Потом, испустив пронзительный вопль, запрокинула голову, и седовласый монах ударил ее ладонью по лицу, оттолкнул от добычи. И тут же алчно приник к ране, которую нанесли клыки Забел. Чейн едва не вмешался, но Забел зарычала на старика и полоснула его ногтями по лицу.
Ее выходка подстегнула всеобщее безумие, и дикие принялись драться друг с другом, продолжая при этом раздирать свою жертву на части.
Чейн запаниковал.
Откуда-то сверху, с палубы, донесся громкий треск рвущейся парусины.
Чейн услышал, как яростно перекрикиваются матросы, а затем, когда крики стихли, раздался топот бегущих ног. Что бы там ни происходило наверху, смертельной опасностью это, судя по всему, не грозило, а Чейн был только рад любой суматохе, которая заглушит то, что творится в трюме.
Он отвернулся, прижал ухо к двери, прислушиваясь к отдаленному шуму, и от души надеялся, что безумная трапеза не продлится долго. И только зверь, заключенный внутри его, рвался из цепей и выл, желая примкнуть к кровавому пиршеству.
Матроса уже не было слышно за урчанием, стонами и влажными сосущими звуками. К тому времени, когда все это наконец стихло, Чейн уже задыхался — зверю, который засел в нем, было в очередной раз отказано в сытной трапезе.
Он повернулся назад и застыл, не в силах отвести взгляда.
