Повалилось новогородское знамя, схваченное за древко чьей-то дерзкой рукой.
И только подошедшая ввечеру, несочтённая Бренем помощь от князя Мстислава Изяславича отбилась и медленно отходила обратно к Новгороду. Гридень Тренята сохранил большую часть рати, потому победа Бреня была неполной, и не потому ли Всеслав отступил-таки от Плескова? Кто знает? Сам князь сколько раз с Лютогостем в Полоцке ни говорил, причины своего отступления никогда не касался.
Показалась Перынь, и кривичи невольно ускорили шаг коней — старинное святилище по-прежнему притягивало к себе. Разорённое и вырезанное восемьдесят лет тому Добрыней, оно сейчас мрачно высилось над водами Мутной, гляделось в них золочёными луковками куполов православной церкви. Лютогость глянул на купола, прерывисто вздохнул и отворотился. Ходили средь новгородцев слухи, то кто-то из рыбаков в ясные ночи видел, как в речной воде отражаются не купола церкви, а храмовые кровли и резные капы Перуна и иных богов. Самих видоков боярин не встречал, но слухи ходили упорные. Лютогость не склонен был верить слухам, но ЭТИМ слухам он верил.
Лютогостя вновь — в который уже раз! — охватила острая тоска по ушедшим временам. И вновь невольно вспомнился полоцкий князь, его пронзительный, исполненный внутренней силы и уверенности лик. Как знать, — сказал ему тогда Всеслав Брячиславич, — может, всё это ещё и воротится? Ты воюешь ради этого? — спросил его глухо Лютогость. Да, — каменно-твёрдо ответил Всеслав.
Боярин закусил губу — это что же, вот так, одними только словами, полоцкий оборотень заставит его предать Новгород? Стать на сторону полочан?
Кривичей, — поправил себя словами полоцкого князя Лютогость. — Кривичей, а не просто полочан. Ты и сам кривич, боярин Лютогость.
А Новгород? Мнишь ли ты, Лютогосте, что под рукой кривского князя Всеслав Брячиславича Новгороду кривскому, словенскому да неревскому будет хуже, чем под рукой киевских князей?
В глазах полоцкого князя горел едва заметный — всего лишь искорка! — багровый огонёк. Может быть, это всего лишь плясал отсвет огоньков на светцах… но в такой миг Лютогостю невольно верилось, что все слухи, которые уже не первый десяток лет кружат по всей Руси про Всеслава — правда.
У Перыни на вымолах стоял народ — немного, десятка два градских. Почти все знакомые, неревляне. Лютогостя встретили градом насмешек — в Новгороде не щадили проигравших. Да и не любят друг друга жители разных городских концов. А особенно неревляне — словен да кривичей.
— А… приехали!
— Обоср… вои!
— В мокрых портах воротились!
— А ну цыть, вы! — свирепо рыкнул друг Лютогостя, молодой славенский боярин Крамарь — он ждал друга на вымолах с самого утра, едва только прознал от Лютогостева отца, Басюры. Навстречь бы поскакал, да побоялся разминуться на тропках Приильменья. А уж вымола у Перыни Лютогостю не миновать.
Рык Крамаря, однако, действия не возымел — неревляне только злорадно и обидно захохотали. Оно и понятно — Крамарь и сам был в том злосчастном бою на Шелони, только сумел со своей дружиной отступить следом за Тренятой. Вестимо, весь Новгород про то знал — и Славенский конец, и Прусский, он же Людин, и Неревской.
Лютогость на насмешки и ухом не повёл — на то они и неревляне, чтоб над кривичем альбо словеном зубы скалить. Молча подъехал, молча обнялся с Крамарем. Спросил негромко, в самое ухо:
— Отец как?
— Грозится, — так же в самое ухо прошептал ему Крамарь. — Вожжами, говорит, выдеру.
Лютогость облегчённо вздохнул — вот если бы отец молчал и мрачно пил, это было бы хуже. Гораздо хуже. А то, то вожжами выдрать грозился, так это ничего…
Лютогость ступил в лодью, глянул на неревлян холодно и отстранённо. Те обидно скалились в ответ. Лодья качнулась на речной волне, отходя от вымола.
— Домой? — спросил Крамарь, махая рукой гребцам. Ответ не был нужен, но Лютогость всё же вздохнул в ответ:
— Домой…
Усадьба Лютогостева отца, Басюры, вкоторой жил и сам молодой боярин — в самой середине Славенского конца — старинного поселения кривичей. Строился Басюрин прадед широко, от души — и посейчас завидовали ему многие бояре. Широкий двор, обнесённый заплотом, высокие кровли построек, мощёные дубовыми плахами мостовые.
Лютогость подъехал к воротам, остановил коня, едва тронув пальцами поводья. Конь был отцов, не его. Лютогостев конь, на котором он ходил в поход к Плескову, достался в добычу полоцкому кметю, взявшему его в полон. Как там его звали-то? Несмеян, кажись…
Отец уже стоял в воротах, глядел сурово и неотступно. Лютогость спрыгнул с седла, подошёл, храбрясь и одновременно робея.
— Ну? — бросил Басюра неприветливо.
— Чего? — Лютогость опустил глаза.
— Обоср… вои?! — повторил Басюра слова давешнего неревлянина. Лютогость бешено скрипнул зубами.
— Не кори, отче! — глухо бросил он. — Сам ведаешь…
— Да ведаю, — хмыкнул Басюра холодно. — Только… в полон-то ты как же?..
— На всякую силу найдётся иная сила, — возразил Лютогость.
— Кто хоть против тебя был-то? — спросил отец всё ещё хмуро. — САМ?
— Нет, — мотнул головой молодой боярин. Отца понять было можно — невелика беда проиграть самому князю. — Всеслав-князь у Плескова стоял, а против нас на Шелони княжич был — Брячислав Всеславич.
На челюсти у старого Басюры вспухли желваки, борода встала дыбом.
— Мальчишке поддался! — гневно сказал он, сверкая глазами.
— Так он же только ради имени там был — а то не ведаешь, как оно бывает! — чуть вспятил сын. — А взаболь-то Брень-воевода началовал.
— Хм… — Басюра помолчал. — Ну, если сам Брень…
Обнялись.
— Ну… — Басюра смахнул с густых ресниц и седых усов едва заметную слезинку. — Тогда пожалуй, сыне.
Столы собрали, когда сын и его кмети воротились из бани.
Большого пира не было, кмети сидели в молодечной, а в горнице собрались только ближники — сам Басюра с Лютогостем, Крамарь да ещё двое молодых бояр — Любим да Гюрята, друзья Лютогостя. Старый хозяин усадьбы, выпив первые три чаши, ушёл в свою хоромину — не по здоровью были ему теперь молодецкие пиры, да и чего стеснять молодых. Небреженья, понятно, никоторый из них не выкажет, а всё одно — старость мудра, многое и сама ведает. Помнит старый Басюра, как они молодыми вот так же невидимо тяготились на пирушках маститыми старцами.
Старый боярин затеплил в горнице свечу, устало опустился на лавку. Спать не хотелось, голова была ясна. Пальцы любовно коснулись развёрнутой берестяной книги на столе, оставленной днём, когда ничего не шло в голову в ожидании сына.
