– Я… ― Дотанагела кашлянул, словно школяр пред строгим взором требовательного наставника, и продолжал уже более окрепшим голосом: ― Я хотел бы знать, какая необходимость существует для вас в удержании трех жалких смертных, которые не связаны с нами ничем, кроме варанского языка?
«Что-то пар-арценц мутит воду», ― подумал Эгин. Слишком коряво и многословно высказался Дотанагела, слишком медленно он говорил, слишком выразительно скосил под конец глаза на Знахаря.
– Ответ будет, хотя его могло бы не быть, ибо ты стал на шаткие подмостки лжи, пар-арценц. Трое жалких смертных, которых просим мы, связаны с вами многим. Я вижу, что Вербелина ― единственный светоч в твоей выжженной и темной душе, пар-арценц. Пока она в наших руках, ты будешь нашим другом. Большим другом, чем молодой рах-саванн Дотанагела, который рвал сердца нашим соплеменникам в подвалах Урталаргиса. Большим другом, чем опытный аррум Дотанагела, который пять лет положил на поиски ключа к Танцу Садовника и нашел бы его, не будь прошлый гнорр столь падок до чужих заслуг и открытий. Это цена Вербелины. Цена Авор и Эгина ниже и выше вместе с тем. Говорящие Хоц-Дзанга нуждаются в пище, пар-арценц. Мы вкусим от их плоти так, как вкушают друг друга мужчины и женщины Аюта.
«Мужчины… женщины… о ужас! Они ― мужчины. Но я ведь тоже мужчина!!!» ― мысленно возопил Эгин и не смог удержаться:
– Клянусь Шилолом, милостивые гиазиры… ― начал Эгин, чувствуя себя так, будто на нем сейчас сосредоточились взоры всего мироздания, ― …но я затрудняюсь понимать, как вы собираетесь вкушать меня?
Эгин не успел закончить свою простую мысль, а пустота над левым конем уже разливалась заразительным женским смехом.
Час пробил. Знахарь как-то непривычно, смущенно кашлянул ― точно так же, как до этого Дотанагела, ― и тогда пар-арценц наконец-то поднялся с колен. Его лицо посерело, как сама земля-животворительница. В его губах не осталось ни кровинки.
– Я отказываюсь признать ваши условия приемлемыми, ― тихо сказал Дотанагела, и раньше, многим раньше, чем Эгин успел что-либо понять, в руках До-танагелы сверкнул ослепительно голубой молнией клинок, непостижимым образом расслаиваясь в огромный веер, раскрывающийся перед оглушительно заржавшими конями, а Знахарь уже подкатился своим немыслимым подкатом под брюхо центральному четвероногому монстру, и каменный нож, заходясь в серии молниеносных ударов, искал встречи с плотью животного ― чем бы эта плоть ни являлась в действительности ― и никак не мог найти беззащитное брюхо, ― и вот тогда Эгин почел за лучшее упасть и закрыть голову руками.
– Хуммер-ларв тегед-дарх! ― прорычал Дотанагела так, что будь в ту пору звезды на небе, они бы все без исключения посыпались ему на голову.
Дотанагеле ответил хохот, и более молодой голос, который не так давно распространялся о любви к Внутренним Секирам, задорно прокричал:
– Не взывай к тому, чего не имеешь, пар-арценц! Коготь Хуммера, что некогда обитал в ножнах Шета оке Лагина, истребителя смегов, мертв уже шестьсот лет, мертв, как и его двуликий хозяин! И каждое полнолуние я пою славу Шилолу…
Дальше Эгин не расслышал, потому что темные слова призрака потонули в конском хохоте ― именно хохоте, Эган не смог подобрать лучшего слова. Потом что-то прозвенело надтреснутым печальным звоном, кто-то истошно вскрикнул, и на уши Эгина навалилась совершенная, войлочная тишина. Оторваться от земли ему уже не хватало духу. «Мать-животворительница, прими меня, спрячь меня, а весь внешний мир пусть хоть рассыплется прахом, но уже без меня».
Чья-то властная рука схватила его за шиворот и рывком подняла на ноги. К огромному удивлению Эгина, это был Дотанагела, а отнюдь не бесплотный и кровожадный Говорящий Хоц-Дзанга.
Изменилось, казалось бы, совсем немногое. Знахарь как ни в чем не бывало сидел на корточках, скрестив ноги, и досадливо покусывал нижнюю губу. Под глазом у-него добавился огромный синяк, а из губы сочилась кровь. Кони призраков стояли приблизительно там же, где и стояли раньше. С той лишь разницей, что рядом с ними, совершенно одинаково понурившись, как две сестры-одногодки перед сватами от грютского вельможи, скучали Вербелина и Авор. Где-то за спиной цедил сквозь зубы проклятия Самеллан. Левая рука Дотанагелы совершенно безжизненно свисала вдоль тела. Кисть была синей, словно бы залитой пресловутой Синевой Алустрала.
– Эгин, условия Говорящих Хоц-Дзанга приняты. Как старший по званию и по должности прошу тебя присоединиться к Вербелине и Авор, ― голос Дотанагелы звучал безжизненно и глухо, как редкая капель в пыточном подвале.
– Во имя князя и истины? ― криво ухмыльнулся Эгин.
– Во имя жизни, придурок, ― процедил через плечо Знахарь, сама любезность, как обычно.
Эгин неуверенно оглянулся, надеясь найти поддержку хотя бы у Самеллана. Особого облегчения ему это не принесло. Там, впереди плотной группы перепуганных «лососей», попирающих отброшенное от греха подальше оружие, сидел на корточках Самеллан. А перед ним лежало тело палубного исчислителя. Голова у тела отсутствовала. Похоже, Говорящие Хоц-Дзанга изыскали более чем убедительные доводы в споре со строптивым пар-арценцем. И, как всегда, основная тяжесть доводов пришлась на самого безвинного. Князья дерутся ― шкура трещит на галерных рабах и барабанах.
В тот момент Эгин не вспоминал о боевых подвигах «Зерцала Огня» и сотнях смегов, погибших под губительными снарядами «молний Аюта». А даже если бы и вспомнил, то по-своему резонно отписал бы основную вину на Самеллана. Тогда Эгин не знал, что случись варанцам и Говорящим передраться по-настоящему, Самеллан был бы единственным, кому суждено было бы обрести спасение.
Глава одиннадцатая
ХОЦ-ДЗАНГ
Эгин был уверен, что никогда не знал этого дурацкого, издевательского стихотворения наизусть. А также и в том, что вообще никогда его не слышал.
Не в добрый час Герсар повел
На грютов войско и нашел
Свою погибель средь холмов,
Прикрытых ям и тайных рвов,
Где кольев острый частокол
Виднелся неспроста. Энно!
Но теперь оно вертелось у него на языке, заполняло его мозг, расцветало сорной травой на задворках сознания, стучалось во все двери рассудка и отдавало эхом в ушах. Энно! Энно! Энно!
Эгин был пьян. Но пьян не вином. «Медом поэзии». Он был уверен, что та обжигающая, сладчайшая жидкость, которую он пригубил из любезно предложенного кубка, была тем самым ненавистным и вожделенным «медом поэзии», о повсеместном уничтожении которого так пекся Свод Равновесия. О да, Эгин помнил, в какой из туннелей повели коренастого приземистого карлика, о котором ему, Эгину, стало известно, что тому удалось изготовить мед по древнему рецепту, провезенному контрабандой из Синего Алустрала. И даже помнил, как истошно вопил несчастный, когда палач продел конский волос через свежую рану в его языке ― его проткнули тонким и чистым серебряным стилом. (В Своде Равновесия не в почете грязь и гноящиеся раны. Даже если всем известно, что эти раны не успеют начать гноиться. Дурной тон есть дурной тон. Инструмент должен быть чистым.)
