Рука Эгина опустилась на одну из женских ручек. Прохладная. А затем осторожно, очень осторожно поползла выше. Так делают все слепцы. Выше. К локтю, под мышку, к плечу. А оттуда к ключицам. К шее. О да, это тело очень похоже на тело Вербелины. И эти волосы. Очень густые, ароматные, гладкие, тщательно вычесанные.
«Вербелина, ты?» ― вот что хотелось спросить Эгину. Но язык не слушался его. А лишь лежал безвольным увальнем в пещере зубов, покрытый сладким ковром «меда поэзии».
Вскоре его вторая рука легла на талию девушки и начала свое медленное движение вверх, вниз, вбок. Мускулистое тело. Впалый живот. Курчавая шерстка. Милый, аккуратный пупок. Нет, это не Вербелина, это наваждение. Но оно отчего-то длится и длится. Оно не исчезает. Оно продолжается. Две маленькие, словно два зрелых южных персика, груди. Нет, они не тают под его, Эгина, руками. Они остаются на месте для Эгина.
И тут мнимая Вербелина вздохнула. Так страстно и проникновенно, как никогда не удавалось Вербелине, даже когда она была в ударе. Этот вздох показался Эгину таким же древним, как сама страсть, как сама любовь и акт любви между мужчиной и женщиной.
В этом вздохе Эгину почудилась такая архаическая, древняя, нецивилизованная и дикая исполненность бытия, такая доверительность и такая нежность, что он невольно вздрогнул. Теперь его тело перестало быть кулем для муки, брошенным на пульсирующий барабан. Теперь его тело наполнялось огнем, имя и саму суть которого он знал слишком хорошо. Слишком хорошо для офицера Свода Равновесия.
«Иди ко мне, девочка, доверься мне», ― хотелось сказать Эгину, но его язык оставался неподвижен, а его уста немы, словно все мыслимые и немыслимые правила из Уложения Жезла и Браслета.
Но она, как ни странно, услышала его.
Грютская Скачка. О да, это была Грютская Скачка.
Он уже познал ее пряный вкус однажды. Не так давно. С Овель.
Ее бедра обхватили живот Эгина так же крепко, как колени наездницы прижимаются к крупу лошади в неистовом галопе. Ее пальцы вцепились в грудь Эгина, а ее спина выгнулась соблазнительной дугой. Она, Вербелина, или нет ― та, что так похожа на Вербелину, ― мчалась вперед навстречу своему наслаждению. Она торопилась. Она спешила. Ее дыхание становилось все чаще. Но она, похоже, не боялась, что оно ускользнет от нее, ибо Эгин был страстен и напорист. Словно породистый жеребец. Грютский жеребец.
Эгин чувствовал ее всем своим существом. Он не видел ее, но осязал. Казалось, из всех пяти чувств, которыми наделила варанца природа, у Эгина оставалось теперь одно лишь осязание, ибо даже слух и обоняние на время покинули его.
Теплый океан. Внутренность переспевшего фрукта. Инжира или дыни. Теплый бархат. Изысканный мех белой куницы. Вот какие метафоры, верно, пришли бы на ум Эгину, если бы он был способен интересоваться метафорами. Интересоваться чем-либо. Ибо он пропустил то мгновение, когда происходящее приобрело самостоятельную ценность, и был уже давно по ту сторону черты, когда ум еще значит что-нибудь.
Мир Эгина растаял и умчался в никуда в ритме Грютского Галопа.
Теперь он рвался и пульсировал вместе с ней. Ее прикосновения становились все более требовательными, а движения все более порывистыми.
Эгин не мог оставаться безучастным. И он не оставался безучастным. Его бедра теперь помогали ей. Их сердца теперь бились в унисон. А их дыхания сливались воедино с каждьш толчком. С каждым поцелуем. «Мед поэзии» обратился медом любви. И Эгин не жалел об этом.
Наконец невидимая, но осязаемая всей поверхностью души и кожи наездница рванулась вперед и вниз изо всех своих сил и застыла, словно музыкальная фраза, унесенная ветром. А Эгин, не в силах сдерживаться более и не видя в этом никакого смысла, очертя голову бросился в омут запретного наслаждения вслед за ней. Дева истошно вскрикнула. Руки Эгина сомкнулись замком у нее на талии, и когда его тело почувствовало ритмичный трепет, исходящий откуда-то извне, из тепла перезревшего инжира, из самого естества девушки, Эгин стиснул зубы и застонал, погружаясь все ниже и глубже, в пучины экстаза, сколь неожиданного, столь и неуловимого.
«Спасибо, милая», ― голос Эгина был хрипл и громок, но все же звучал неким намеком на благодарность и нежность.
Что бы там ни было, а теперь он уже не был нем.
– Я хочу видеть тебя! ― тихо сказал Эгин, когда его чресла стали вновь наполняться жизнью.
Он чувствовал ее. Она лежала рядом и играла серьгами Овель, по-прежнему украшавшими его, Эгина, шею. Но она молчала. Интригует? Разжигает его интерес, как это в обычае у женщин, кем бы они ни были? Или она вообще не умеет говорить? А только смеяться? Но что тут интриговать, милостивые гиазиры, когда он и так заинтригован до самой крайней крайности?
– Послушай, я очень хочу видеть тебя! ― повторил Эгин, вложив в эти слова всю свою искренность и нежность. ― Позволь мне взглянуть на тебя хоть минуту, а там ты сможешь снова надеть на меня эту дурацкую повязку… видишь ли, я сам не в силах сделать это…
Он почувствовал, как девушка привстала на локте, а потом, судя по шороху шелков, уселась у его головы на подушки. Эгин уже отчаялся услышать ответ, как вдруг девушка заговорила ― медленно, с жестким варварским акцентом, но ее голос был музыкален и чист, словно песня флейты.
– Меня зовут Тара, и мне по душе твоя смелость, Эгин.
Сразу вслед за этим незаслуженным, а потому сомнительным, по мнению Эгина, комплиментом, ее прохладная ладонь скользнула к затылку Эгина и одним ловким движением развязала узел. Еще одно движение, и глаза Эгина были освобождены для света и тьмы. Эгин уже был готов разлепить веки, как вдруг ему стало очень, кошмарно, по-детски страшно. Разумеется, он любил призрак. Что он увидит теперь? Струпья, оскал желтых беззубых десен, лишенных губ, фиолетовую сморщенную кожу, спутанные, свалявшиеся, тусклые волосы? Но комплимент Тары, как ни странно, подействовал ― быстро и радикально. Стоп. Призрак ― это не разгулявшийся труп, отлежавший свое. в сандаловом саркофаге какого-нибудь фамильного склепа. И он как офицер Свода должен бы об этом помнить. Да и вообще, если ему хватало смелости заниматься любовью с бестелесным существом, то с какой, спрашивается, стати он должен страшиться вида этого бестелесного? И его ресницы решительно вспорхнули вверх.
Безлунная ночь. Довольно просторная с очень низким потолком комната. В центре ― ложе, на котором, не касаясь друг друга, смогли бы переночевать четверо. Стрельчатое окошко занавешено плетенной из красного камыша шторой. В углу ― принадлежности для умывания и ночной горшок варанского образца. Судя по виду ― предмет роскоши времен Инна оке Лаги-на. Напротив ложа ― низкий столик с едой и кувшином. Никаких украшений. Никаких знаков на стенах. И Зраков Благочестия тоже не видно. Это его новое жилище?
