Этот довод показался мне несколько спорным, но я промолчала. "Да, конечно, все мы живем предвидением, — думала я, глядя в черное небо, — но есть же разница между предсказанием будущего или чтением мыслей и определением местонахождения предмета, которого ты даже никогда не видел и который не могут найти семь столетий". Что-то очень странное было в его голосе, когда он сказал: "я знаю", — что-то неправильное. Он говорил так, словно сам куда-то положил эту чертову книгу. Не было, впрочем, ничего невозможного в его утверждении. Если ты ищешь что-то сто пятьдесят лет, то, в конце концов, ты действительно можешь знать, куда тебе идти дальше; и ведь он по сути своей давно уже был провидцем, ему это могло быть доступно. Но семь столетий Вороны ищут эту книгу; ее, наверное, искали и те, кто обладал большим даром предвидения, почему же ее до сих пор не нашли, если это возможно подобным образом?
Он усмехнулся, подслушав мои мысли. И то, что он сказал потом, было его маленькой местью за мое недоверие — я уверена в этом.
— Книга Занда, — сказал он, — хранится в некой Кукушкиной крепости…
При звуках его голоса, произнесшего эти слова, я обмерла. Я лежала и смотрела в звездное небо, уже ничего не понимая и не желая понимать. То, что он сказал, многое меняло, и для меня тоже, но я не могла тогда думать, все мои мыслительные способности замерли вместе со мной, и единственное, что я ощущала тогда, это обида на судьбу. Ну, вот, в Кукушкиной крепости. В Кукушкиной крепости!
— В конечном счете, — продолжал дарсай, — мы искали Эссу Дарринг. И я не сразу понял, что мы ищем — тебя.
Меня охватила внезапная, совершенно детская злость. Почему все словно сговорились напоминать мне о моем прошлом? При чем здесь я?! почему даже поиски этой дурацкой книги должны привести ко мне и к Кукушкиной крепости?
Мне не стоило возвращаться на Север. Мне не стоило возвращаться. Можно повторять это бесконечно, но от этого не становится легче. Да, не стоило. Но какой-то странный случай привел нас сюда: их, которые искали меня, и меня — предмет их поисков. Случай, а может судьба, но и она была бессильна против того, что произошло много лет назад.
Я молчала, глядя в черное бархатное небо.
— Это ведь тайная крепость, да? — сказал он негромко.
— Ты многое знаешь о Птичьей обороне.
— Я ищу эту книгу, тцаль. Ищу много лет. И знаю все, что мне нужно знать.
— Но кое-чего ты все же не знаешь. Ты не знаешь, иначе бы вы не искали Эссу Дарринг. Я не помню. Слышишь? Я не знаю, где находится крепость. Я просто не помню. Я не помню ничего, не помню, как жила там, не помню своих родных. Когда меня увозили оттуда, вместе с ключами от ворот крепости у меня забрали и мою память. Чтобы обезопасить Кукушкину крепость, которая не могла больше рассчитывать на мои обеты. Ты понимаешь?
Я замолчала и закрыла глаза. Ворон тоже молчал. Впереди слышны были голоса и непонятный шум.
— Сколько тебе было лет, когда тебя увезли?
— Около пяти.
— В твоей памяти сохранилось хоть что-нибудь?
Я молчала. Мне не хотелось говорить об этом ни с кем, до такое степени это было личное, потаенное, детское. Ведь никто никому не рассказывает о тех видениях, что посещают тебя на границе яви и сна, никто не рассказывает о своих смутных детских воспоминаниях. Все это слишком интимная область жизни, и никого не следует пускать туда. И я не сказала бы ни слова, но в голову мне пришла простенькая и невозможная мысль: а если он сможет вернуть мне память?
Смешно сказать, но я, в сущности, ничего не знаю о природе Воронов и об основах их силы, так же, как и своей, — они ведь сродни. Я не знаю, отчего Вороны таковы, не знаю, что влечет их на пути Духа, не знаю, отчего Охотники тоже идут этим путем. Но сонги могут так много, они играют с сознанием, как с воздушным шариком. Кто знает, может быть… Может быть… Боже мой, как я хотела все вспомнить! Почему — я не знаю, ведь те годы были лишними в моей жизни.
Когда-то я часами сидела, глядя в темноту своего прошлого, и надеялась увидеть хоть что-то, а находила лишь пустоту. Это было так страшно, так безумно и безнадежно, что мне и сейчас становится плохо, стоит лишь вспомнить те дни. И сейчас, когда передо мной мелькнула надежда, желание помнить и иметь жизнь без пробелов, как у всех, снова воскресло. Все мое детство прошло в мечтаниях о том, как я вернусь домой. Я так страстно хотела вернуться туда — в тот дом, который я даже не помнила. Как сказал поэт:
Мне снова прийти бы
Ко входу в родимый дом.
Я хочу возвратиться,
И нет предо мной дорог.14
И сейчас, хотя я давно уже выросла, я вдруг снова со страстной тоской захотела вернуться туда. Я захотела, наконец, воочию увидеть эти древние, никогда не виденные мной стены, встретиться со своей крепостью — и уйти оттуда навсегда, но на этот раз по собственной воле. И я заговорила.
— В детстве мне часто снился один и тот же сон. Мне снилось, что я лежу в кровати и смотрю в приоткрытую дверь. За ней каменная лестница, ведущая вниз…и видны еще высокие окна над лестницей. Я жду, когда мне разрешат встать…
И пока я говорила, я словно увидела все это снова — эту картину, то ли сохранившуюся из моей потерянной жизни, то ли созданную моим детским воображением. Я снова увидела большую полутемную комнату без окон, с гобеленами на стенах. Увидела светлую щель приоткрытой двери, гранитную лестницу за ней, и пылинки, плясавшие в солнечных лучах. Горы за окнами и корявое деревце, прилепившееся на уступе. Всего лишь сон, и было ли это когда-нибудь реальностью?
Дарсай зашевелился и сел, опираясь одной рукой на узлы и корзины.
— Что ты? — спросила я.
Его шершавые пальцы коснулись моего лба, погладили волосы, убрали спутанные, выбившиеся из косы пряди. Он сказал что-то по-каргски, но я не разобрала слов. Я была как во сне, глаза мои слипались. Сознание мое поплыло в сером тумане — все дальше, дальше и дальше.
…Всходило солнце. В белесом небе пламенел алый диск, облака над ним окрасились розовым. Вокруг были горы, темные, обрывистые скалы без всяких признаков растительности. На западе еще таяли бледные звезды. Было очень холодно, воздух был прозрачный и ломкий, как стекло. Мое дыхание превращалось в пар, и маленькие белые облачка рассеивались в морозном воздухе. Моя голова покоилась на коленях дарсая. Он сидел, свесив ноги с телеги и облокотившись на груду вещей, глаза его были закрыты. Вид у него был совсем измученный, смуглая кожа приобрела сероватый оттенок. Меня кольнуло раскаяние.
Я приподняла голову. Ворон вздрогнул и открыл глаза.
— Ты слишком слаб для таких экспериментов, — сказала я.
