Вежливые аплодисменты.
— В следующие дни мы будем иметь удовольствие принимать у себя настоящего писателя, пусть даже он еще ничего не опубликовал. Но все мы знаем, что это лишь вопрос времени, ведь он уроженец Драконгора. Стать писателем — его предназначение. Возможно, мы даже сумеем поспособствовать его карьере.
— У тебя получится! — крикнул один книжнец.
— Да, приятель, — отозвался другой. — Просто пиши, остальное приложится!
— Аппетит приходит во время еды! — поддержали из задних рядов.
Чувство неловкости только усилилось. Ну разве нельзя начать наконец треклятое ормование?
— Хорошо, — остановил выкрики Гольго. — Теперь нам известно его имя. Хильдегунст Мифорез! Да будет оно вытиснено на корешках многочисленных книг!
— Да будет вытиснено! — хором откликнулись книжнецы.
— Но… — театрально продолжал Гольго, — знает ли он наши имена?
— Нет! — ответил ему хор.
— Как мы это исправим?
— Ормованием! Ормованием! Ормованием! — хором ответило собрание.
Гольго повелительно взмахнул рукой, и крики замерли.
— Пусть выступит первый! — приказал он.
От волнения я плотнее завернулся в плащ. Вперед вышел маленький желтоватый книжнец и, откашлявшись, дрожащим голосом продекламировал:
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
Гость стучится в дверь ко мне».
Минуточку, минуточку, я же знаю! Этот ритм ни с чем не перепутаешь. Это неповторимый шедевр замонийской мрачной лирики, это же, этоде…
— Ты Пэрла да Ган! — воскликнул я. — Строфа из «Вещей птицы»! Шедевр!
— Проклятье! — выругался книжнец. — Надо было взять не такое известное стихотворение!
Но он просто сиял от гордости, что его так быстро отгадали. Остальные книжнецы из приличия похлопали.
— Это было легко! — сказал я.
— Следующий! — вызвал Гольго.
Передо мной возник зеленоватый книжнец, подмигнул мне и весело пропел:
Бушует кровь в его котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, —
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.
Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет…
Гм… Застолье. Питейное стихотворение. И не просто стихотворение, а песня. Та самая, единственная…
— Берс Норберт! — воскликнул я. — Окончание баллады о «Старом Джоне»!
Еще раз подмигнув мне напоследок, Норберт откланялся. Бурные аплодисменты.
— Следующий, — опередил я Гольго. Моя уверенность росла. Да и ормование начинало доставлять удовольствие.
Важно ступая, из толпы вышел пурпурный книжнец. Склонив с философским видом голову и сделав задумчивое лицо, он произнес:
— Быть или…
Не успел он сказать третье слово, как я обвиняющее ткнул в него пальцем и крикнул:
— Мишерья Пилукс!
Да, конечно, монолог «Быть или не быть» всем набил оскомину, хотя моя догадка была выстрелом вслепую, ведь у многих поэтов строфы начинались с «быть». Однако к моему недоумению книжнец пристыженно кивнул и освободил место. В яблочко! Это был действительно Мишерья Пилукс, я отгадал верно — и всего по двум словам. По общине книжнецов прокатился шепоток, некоторые одобрительно зациркали зубами.
— Следующий! — вызвал Гольго.
В первые ряды протолкался приземистый книжнец нежно-голубого оттенка. Кое-кто захихикал, когда он стал передо мной, он же торжественно возвестил:
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
Ха! Такое мог написать только тот, кто сам себя в стихах объявил гением.
— Сегорян Ивенирь! — воскликнул я.
Так оно и шло одно за другим. Ибрик Генсен, Вепа де Лого, Алинг д'Агьери, — я всех угадывал. В который раз с тех пор, как попал в катакомбы, я поблагодарил крестного за обширные познания в замонийской литературе, которые он вдолбил в меня когда-то.
Тут я увидел перед собой книжнеца цвета кожаного переплета, который вскричал:
— О, прочь из Драконгора навсегда!
Плыву отныне над землею бренной,
И все мои деянья без труда
Меня покроют славою нетленной.
Ого, драконгорская поэзия! Становится все легче и легче. Имя автора не вспомнилось сразу, но, конечно же, я знаю все, что когда-либо было написано дома.
Прославиться! Пусть сбудется мечта!
Да стану я поэтом масс широких!
Все классы вознесут меня тогда
На пьедестал и статус полубога…
Постойте-ка! Я даже лично знаю автора, он когда-то читал мне как раз эти строфы. Ну, разумеется, это же прощальная ода Овидоса Стихограна, написанная на уход из Драконгора. Он продекламировал его всем драконгоцам с видом глубокого убеждения, что в Книгороде его ждут успех и слава. Мне и во сне бы тогда не приснилось, что я увижу его в одной из ям на Кладбище забытых писателей.
О, Книгород! И жажду тесных уз!
О, ты, гнездо писателей богатых!
О, Город Книг Мечтающих! В союз
Вступлю с тобой — и буду верен свято![13]
Далее следовали еще 77 строф, воспевавших все прелести жизни свободного художника и плоды славы, которая, без сомнения, ожидает в Книгороде молодого писателя, но мне хотелось избавить от них и книжнеца, и его соплеменников, поэтому я сказал:
— Ты Овидос Стихогран.
— Да уж, это было нетрудно, — усмехнулся книжнец. — Сразу стало понятно, что ты его знаешь. Про Стихограна тебе известно больше, чем мне. Возможно, даже скажешь, почему он так давно ничего не публиковал? Он трудится над большим произведением?
Бедняга посвятил свою жизнь Овидосу Стихограну. Неужели я должен сказать ему в лицо, что больше нечего ожидать, кроме экспромтов на потребу туристам? У меня просто духу не хватило.
— Вот именно. Он… эээ… окопался и работает над очень большой вещью.
— Так я и думал, — ответил книжнец. — Он еще станет великим. — С этими словами он удалился.
