Змееныш Цай не думал ни о чем. Он просто наслаждался редкой для него минутой отдыха, поскольку знал: прикажет судья Бао нести в Столицу весточку от высокоуважаемого сянъигуна, и надо будет нести.
Нести, а потом возвращаться, ибо лазутчики жизни – это те, кто возвращается.
– Где ты был?! – в сотый раз вопрошал преподобный Бань, кусая тонкие губы.
Угловатое лицо монаха напоминало сейчас лики архатов, искушаемых Властелином Иллюзий, князем Марой: бесстрастность боролась со страстями, и последние в данном случае побеждали.
– В чертогах, – честно отвечал Змееныш, не забывая кланяться. – В чертогах этих… как их?.. Желтых Источников. У Хозяина Золотой Звезды, господина Тайбо.
– В гостях? – не выдерживал Бань. – Чай пили?! Из фарфоровых чашек?!
– Воистину, все вам ведомо, наставник! – восторгался Змееныш проницательностью своего спутника. – В гостях и именно из фарфоровых чашек, хоть и трижды недостоин я оказанной мне чести! Но был введен безусым небожителем в чертог из белого нефрита, под чудесные напевы флейт и свирелей, после чего облачен лотосоглазыми девами в одеяния из лазоревых перьев и препровожден к господину Тайбо!
– Ну и как он выглядел, этот твой Тайбо? – не унимался дотошный Бань.
Видимо, он плохо представлял своего спутника в одеяниях из лазоревых перьев.
Расцветка не нравилась, что ли?
– О-о! – Змееныш закатил глаза и причмокнул. – Вид его был во всем подобен символу счастья! Шляпа господина Тайбо, изготовленная в форме венчика цветов сафлора, была украшена пластинами из полированной яшмы, одежда несказанной прелести подвязана желтым шнуром, на ногах красовались пурпурные туфли с загнутыми носками; а в руках господин Тайбо держал всемогущий жезл-жуи как знак того, что способен в мгновение ока достигнуть восьми сторон света.
– И многоцветные облака сопровождали небожителя, – обрывал затянувшееся описание преподобный Бань.
– Воистину, наставник, память ваша безгранична! Именно многоцветные облака и именно сопровождали! А потом господин Тайбо поведал мне, ничтожному, что в позапрошлой жизни был я одним из особо доверенных его слуг-любимцев, но разбил опрометчиво обожаемую вазу господина и был за сей проступок вынужден две жизни прожить среди смертных.
Змееныш помолчал, грустно глядя в пол.
– Вот и живу, – подытожил он.
Монах только руками развел, глядя на это олицетворение скорби.
– Что еще говорил тебе господин Тайбо? – спросил преподобный Бань после некоторой паузы.
– Что если буду жить достойно, радуя его сердце и печень, то в этой жизни доживу до девяноста девяти лет, постигая учение Будды Шакьямуни. А если огорчу Хозяина Золотой Звезды – то он станет лично укорачивать нить моей судьбы, отрезая по десятилетию за раз! Я уж и молил, и на колени падал – ни в какую! Говорит: не скажу тебе, чем именно ты можешь меня огорчить, а просто стану наблюдать! И как огорчусь – сразу хвать бронзовые ножницы!..
Последняя идея пришла на ум Змеенышу только что и весьма ему понравилась. Ежели начнется у лазутчика безвременное старение, всегда можно будет свалить на гневного господина Тайбо.
А если Бань не поверит, пусть идет спрашивать Хозяина Золотой Звезды.
…Когда Змееныш покидал опиумокурильню Немого Братца и скрытно пробирался к постоялому двору, что близ Линьцинской заставы при въезде в город, где и остановился преподобный Бань по прибытии в Нинго, лазутчика не покидало ощущение слежки.
Замечать наблюдение за собой и уходить от него Змееныш умел еще с раннего детства, когда способность хотя бы на минутку выскользнуть из-под опеки бабки Цай вознаграждалась сдобной пышкой. Да и позднее наука эта не раз сослужила ему добрую службу – но сейчас творилось что-то странное. Лазутчик готов был поклясться, что ни одна живая душа не интересуется скромным монашком, но противный озноб не проходил, а под ложечкой сосало предчувствие неприятностей.
Это началось с того момента, когда он посвятил Маленького Архата в подробности расследуемого дела и покинул обитель вместе с преподобным Банем. Первое, что сразу заметил Змееныш: раньше он сам никогда не вовлекался в поиски душой, честно выполняя порученную работу, но оставаясь внутри холодно-спокойным. Лазутчик, волнующийся по поводу исхода и не способный сойтись с врагом или пожертвовать союзником в случае необходимости, – это плохой лазутчик.
Это мертвый лазутчик.
Бабка Цай не раз говаривала, ссылаясь на своего сына и Змеенышева отца, Ушастого Цая, которого никто не знал в лицо:
– Тонкость! Тонкость! Мастер «листвы и ветра» равно спокойно жертвует врагом, другом и собой.
И, может быть, только благодаря этой тонкости Змееныш Цай дожил до сорока двух лет.
Но теперь… теперь Змееныш все чаще замечал за собой проявление человеческих чувств, мешающих сосредоточиться – словно на доселе чистом зеркале стали появляться туманные пятна от чьего– то дыхания.
Чьего?
Не самого ли лазутчика?!
И второе – именно с этого времени над ним будто разверзлось небо, явив немигающий глаз; куда бы Змееныш ни шел, что бы ни делал, он не мог избавиться от ощущения слежки. Слежки чуждой, при полном отсутствии интереса к лазутчику, как не интересуется кузнец пылью на копыте лошади, когда собирается набить подкову.
Смахнет походя или вообще поверх приколотит.
Змеенышу было очень трудно жить с этим глазом над головой.
Наконец преподобный Бань утомился и погнал своего самого безобидного инока к толстяку хозяину за переносной жаровенкой.
Змееныш обиженно вздохнул – дескать, не верят честному рассказу! – и спустился во двор, по дороге размышляя:
«Преподобный Бань числится в свите принца Чжоу, и, значит, у достойного монаха наверняка должны быть личные покои во дворце кровнородственного вана. Просто не может не быть! Даже учитывая то, что тайная служба приставила к принцу именно Баня только со дня возвращения Чжоу-вана в наново жалованный удел. До того рядом с принцем Чжоу находился какой-то другой монах… впрочем, неважно. Значит, покои есть. Но мы останавливаемся на захудалом постоялом дворе, да еще и чуть ли не за городом, у Линьцинской заставы! И, думаю, не сегодня-завтра покинем Нинго. Не хочет, не хочет преподобный видеться с принцем – опалы ждет? Тогда чьей? Опалы вана в случае восшествия на престол нового Сына Неба или опалы собственной? Станет ли новый император благоволить к тайной службе, как благоволит к ней государь Юн Лэ? Зачем мы идем в Бэйцзин – за пятицветной грамотой на чин или за кангой-колодкой и палаческими клещами в бок?!»
Змееныш сам удивлялся своей уверенности, что все это – от рук Восьмой Тетушки и бритой головы лазутчика до болезни государя Юн Лэ и немигающего глаза над головой – звенья одной цепи.
