— Наоборот, собрался, — добавил Рейо. — Ристо с Нежданой, видать, немалый переполох подняли.
Староста вышел на крыльцо, сохраняя осанку и достоинство. Людей перед избой и впрямь было много, несмотря на сошедшую на землю ночную тьму. Иные стояли с зажженными факелами, освещавшими сосредоточенные, напряженные, а где и просто любопытные лица мужчин, женщин, стариков и даже ребятишек.
— Вот что, люди добрые! — возгласил Мабидун. — Все вы тут, кто хотел, давно уж знаете, зачем сход собирали. Для уважения к прежнему порядку опять скажу: подступил Ристо Саволяйнен, сын Унтамо, к сходу, чтобы судить, должен ли чем ему и падщери его, Хилке, Антеро Суолайнен, сын Йормы, и, аще так, то как с ним поступить. А еще в кудесах черных он Антеро уличал. Рядились мы — сами знаете сколько. Всех, кто должен, да и всех, кто хотел что сказать, выслушали. Кончилось же вот чем: Ристо от своих поклепов отказался. Антеро не повинен ни в чем. А по свидетельствам гостя проезжего, Мирко, сына Вилко из Мякищей, и Ахти Виипунена, сына Юкки, коим сход доверие выказал, нет больше Антеро на белом свете. Утонул в болоте по случайности, не далее как вчера в полдень. Сход на вспомоществование Йорме да Кюлликки собрал. Кто добавить пожелает, завтра приходите. А сегодня более ничего не скажу.
Закончив речь, Кулан, не слушая никого и не откликаясь на призывы, быстро сошел с крыльца и зашагал вверх по улице, сопровождаемый домочадцами, которые позаботились о том, чтобы никто к старосте более не подступил. Медленно, словно в небесах парили, а не по земле грешной шли, прошествовали, не проронив ни слова, колдун и кудесник. Воспользовавшись суетой вокруг старшин и большаков, Мирко и Ахти бесшумными тенями миновали площадь и заспешили к дому. Только сейчас мякша осознал, что смертельно хочет спать.
Мягкая постель, только жестко в ней спать.
Новый кафтан, только старые прорехи.
Есть за душой, а не взять и не дать.
Не слепой, а впотьмах — поднимите мне веки.
Не жалей, не ревнуй — я же твой, я же здесь.
Чем богат — то твое, что свое — не откаять.
Отжени всяку блажь, эту смурь занавесь,
Не дари ничего, а не дай мне лукавить.
Ничего не дари — с меня станет смотреть
На чудные дела звездопадного лета.
Ничего не меняй, то что здесь, так и есть —
Здесь упала звезда, а я верю в приметы.
Не давай мне ее — я и сам не возьму.
Я не свой сам себе, ближе тем, кто далече.
Не сули за нее ни тюрьму, ни суму —
Дай их мне — я смогу: ты ж сам делал мне плечи.
Не стесняйся — я свой, я роднее, чем брат.
Ты же знаешь — ходи босиком, как по раю.
Всё к лицу, только твой самый красный наряд
Ближе к сердцу — ты знаешь, что я это знаю.
Сквозь пелену едва видно бледное дневное светило — не то желтый, не то белый неясный круг на таком же небе. Встают вдали зубчатой линией старые, изгрызенные временем горы, а вокруг пыльная, сухая трава. Дороги нет, только единственные твои спутники — лошадь и собака — знают верный путь. Куда? Конечно к колодцу, где есть на глинистом дне немного затхлой воды. Когда налетает безжизненный ветер, становится холодно. Ветер силен, он дует, кажется, со всех сторон сразу, рвет и треплет волосы, как мнут ненужный клок бумаги, бьет наотмашь прямо в лицо. Ночью еще холоднее, и нет дров для костра. Немного кизяка да жалкие пучки сухой травы, которые удается отобрать все у того же ветра, дают слабое тепло. Лошадь идет молча, мерно переставляя неутомимые копыта. А ночью, как минет час Быка, встает и переходит медленно с места на место, пощипывая все ту же жесткую траву ~ ей довольно этого. Собака благодарно принимает пищу у тебя из рук, лежит у огня, глядя глубокими черными глазами и навострив уши, но и она не зависит от тебя: искать и ловить полевых мышей — это ее жизнь, ее охота. Она рождена для охоты. Далекий протяжный вой мелкого степного волка разрывает порою ночь. Но волк тебе не страшен, да и ему нужен не ты, а остатки еды после твоего ночлега. Ты оставляешь несколько обглоданных костей и немного кислого хлеба. Волк возьмет их, но не станет от этого ближе. И только ночное небо вспомнит о тебе, когда, изменившись с течением тысячелетий, на млечной дороге появятся три туманно-снежных силуэта: собака, человек и лошадь…
Но поспать по-настоящему не удалось Мирко и этой ночью. Едва они, перемахнув низкую слегу, чьими-то огородами, по густым лопухам и крапиве — в темноте ни зги было не видно — начали восхождение на Сааримяки, сзади окликнули:
— Ахти, постой, нас подожди!
Это была Тиина. Зашуршали шаги, и из мрака появились две фигуры в темном. Тиина откинула капюшон, и белые волосы рассыпались поверх темно-синего плаща. Такой же плащ был и на плечах у Хилки. На миг складки распахнуло потянувшим с холма ветром, и мелькнула белая рубашка девушки. Мирко опять с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть: в темноте ее сходство с Риитой стало еще отчетливее.
— Хилка у нас ночевать останется! — сообщила возбужденно Тиина. Сестра Ахти разрумянилась, глаза блестели: ведь она знала тайну, про которую сами большаки да колдун только догадываться могли, а ночевка подруги, видать, считалась ею не меньшим поступком, чем сокрытие бежавшего раба.
— Ты у отца спросилась? — сурово поинтересовался Ахти, не упуская случая дать понять, кто здесь старший.
— А как же, — обиделась Тиина. — Отец дозволенье дал, и мама тоже.
— А родители ее знают? — задал тоже резонный вопрос Мирко. — Там хоть и неладно, а упредить-то все же надо бы.
— Бабушка Горислава своего человека послала, — прошелестела Хилка. После мучительного сидения на сходе голос у нее совсем упал.
— Пошли, что ли. Не стоять же, — спохватился Ахти. — Я вперед пойду, а вы за мной. — И канул куда-то в темноту.
Девушки поспешили за ним, и Мирко следом. Юкка уже был дома и с факелом вышел встретить вернувшуюся молодежь.
— Умывайтесь да идите скорее за стол, — сказал он негромко. — Мать уж собрала все. Горячего поедите, — он хохотнул, — после трудов-то праведных. — И ушел в дом.
«То ли и точно ему это все как забава, то ли скрывается так», — подумал Мирко. Ему несколько странным показалось такое спокойствие хозяина: два рода чуть не перессорились, а он посмеивается. Или силу за собой знает? Или свою силу?
У колодца они долго не задержались. В иной день уж непременно стали бы водой плескаться-баловаться. Но тут все так притомились, что не до игр было.
Ужин прошел в молчании. Мирко клевал носом, хозяин степенно ел, иногда хитро поглядывая на прочих, Тиина ерзала на лавке, маясь от всеобщей тишины, Крета хлопотала, присматривая, чтобы гости ели как следует, и перемигиваясь незаметно с мужем. Хилка ела плохо, рассеянно витая где-то, Ахти, как полагалось, сосредоточенно жевал. Наконец он не выдержал:
