Изо рта у Эральдо Уолша вылетело что-то маленькое и окровавленное и приземлилось на мостовую. Уилл с ужасом увидел, что это большой обломок зуба. На ринг за ним тут же потянулись руки. Первым успел человек в поеденной молью шляпе — он схватил зуб и исчез в толпе.
— Охотники за сувенирами, — сказал Кэл. — Хуже кладбищенских воров.
Уилл посмотрел на ринг как раз в тот момент, когда дядя Тэм загнал противника в угол. Приспешники поддерживали Уолша сзади, пока тот сплевывал кровь и пытался отдышаться. Они толкнули его вперед, и Уолш как раз успел увидеть правым глазом — подбитый левый не открывался — громадный кулак Тэма, наносящего ему последний сокрушительный удар.
Запрокинув голову, Уолш упал в толпу. Он осел на землю, как промокшая бумажная кукла, и зрители притихли.
Тэм переводил дыхание, упершись сбитыми в кровь руками в колени. Через толпу пробрался владелец таверны и легонько ткнул голову Эральдо Уолша носком ботинка. Тот не пошевелился.
— Тэм Маколей! — крикнул он, и вся таверна взорвалась оглушительным ревом, от которого, наверное, задрожали стекла на другом конце Трущоб.
С Тэма сняли кандалы, и друзья побежали к нему. Его подвели к скамейке, на которую он тяжело рухнул и принялся ощупывать челюсть. Мальчики сели по обе стороны от него.
— Этот маленький мерзавец оказался быстрее, чем я думал, — сказал он, разжимая и сжимая окровавленные руки и морщась от боли.
Кто-то подал ему полную кружку и похлопал по спине, а потом удалился в таверну.
— Клешня недоволен, — сказал Джесси, и все они обернулись посмотреть на стигийца, стоявшего в конце улицы.
Тот зашагал прочь, постукивая по бедру своими странными очками.
— Но он своего добился, — мрачно произнес Тэм. — Скоро пойдет слух, что я снова ввязался в пьяную драку.
— Плевать, — сказал Джесси Лишай. — Ты ни в чем не виноват. Все знают, что Уолш первый начал.
Тэм посмотрел на жалкое обмякшее тело Эральдо Уолша. Тот лежал там же, где упал. Никто из его дружков не позаботился его поднять.
— Одно точно могу сказать — когда он очнется, будет чувствовать себя хуже, чем завтрак копролита, — усмехнулся Имаго.
Бармен с хохотом выплеснул на лежащего на земле целое ведро воды и ушел обратно в таверну.
Тэм задумчиво кивнул, сделал большой глоток из кружки и вытер разбитые губы рукавом.
— Если вообще очнется, — тихо проговорил он.
Ребекка проснулась от шума машин. Движение, как всегда по понедельникам, было плотнее обычного, и с улицы, тринадцатью этажами ниже, беспрестанно доносились сигналы автомобилей. Занавески чуть колыхались на ветру. Она с отвращением поморщилась, почувствовав застоявшуюся табачную вонь — тетя Джин вчера весь вечер курила без перерыва. Несмотря на то, что Ребекка плотно закрыла дверь к себе в комнату, дым все равно забирался во все щели, словно коварный желтый туман, жаждущий захватить все углы.
Девочка встала, надела халат и застелила постель, мурлыкая первые строчки песни «Ты мое солнышко». Напевая мелодию уже без слов, она аккуратно разложила на кровати черное платье и белую блузку.
Ребекка подошла к двери, взялась за ручку и вдруг замерла, как будто ей пришла в голову неожиданная мысль. Она медленно развернулась и возвратилась к кровати. Ее взгляд остановился на двух фотографиях в тонких серебряных рамках, стоящих на тумбочке.
Ребекка села на кровать и взяла фотографии в руки. Одна, немного размытая, изображала Уилла, опирающегося на лопату. На другой молодые доктор и миссис Берроуз сидели в полосатых шезлонгах на каком-то пляже. Миссис Берроуз с нежностью смотрела на огромное мороженое, а доктор Берроуз, похоже, пытался прихлопнуть муху, и рука у него была размыта.
Они все разошлись в разные стороны. Семья развалилась. Неужели после всего этого Ребекка должна была нянчиться с тетей Джин, еще более ленивой и капризной, чем миссис Берроуз?
— Нет, — вслух сказала Ребекка. — Мне тут больше делать нечего.
У нее на губах заиграла легкая улыбка. Девочка в последний раз взглянула на фотографии и глубоко вдохнула.
— Спасибо! — равнодушно сказала она и с такой силой бросила их в стену, что на выцветший плинтус со звоном посыпалось битое стекло.
Через двадцать минут Ребекка собралась в путь. Поставив свои чемоданчики у входной двери, она отправилась на кухню. Тетя Джин хранила свой запас сигарет в шкафчике рядом с мойкой. Ребекка разорвала с десяток пачек и вытряхнула их содержимое в раковину. Потом она взялась за теткину дешевую водку. Открутив крышечки, она вылила все пять бутылок на сигареты.
Наконец она взяла у плиты коробок кухонных спичек, открыла его, достала спичку, чиркнула ею и подожгла смятый газетный лист.
Отойдя на безопасное расстояние, Ребекка бросила пылающий бумажный ком в мойку. Сигареты и алкоголь загорелись с приятным шипением, пламя стало лизать цветастые плитки над мойкой и кран, покрытый фальшивым хромом. Девочка не осталась любоваться плодами своих трудов. Входная дверь хлопнула, и Ребекка со своими чемоданчиками навсегда покинула квартиру. Под звуки пожарной сигнализации она спускалась по лестнице.
С тех пор как его друга забрали из камеры, Честер с каждым днем, проведенным в вечной ночи тюрьмы, все глубже погружался в отчаяние.
— Один. Два. Т-т…
Мальчик попытался выпрямить руки, чтобы отжаться от пола, — он ежедневно заставлял себя делать упражнения.
— Т-три… — выдохнул он и беспомощно опустился на каменный пол, упав лицом в невидимую грязь. Честер медленно перевернулся, сел, поглядел на окошко в двери, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает, и сложил руки. «Господи…»
Молитва у него неизменно ассоциировалась с неловкой тишиной на школьных собраниях, перемежавшейся покашливанием… сразу после нестройно спетых гимнов, в которые, к радости хихикающих одноклассников, кое-кто из мальчишек вставлял непристойности.
Нет, искренне молятся только придурки.
«Пожалуйста, пошли кого-нибудь…»
Он еще сильнее сжал ладони, уже не стыдясь этого. Что еще ему оставалось? Честер вспомнил, как у них жил двоюродный дедушка. Его поселили в гостевой комнате, и мама отвела Честера в сторону и объяснила, что этот странный тощий человечек лечится облучением в лондонской больнице, что он «семья», хоть Честер никогда его до этого не видел, и что к нему надо относиться с уважением.
Он живо представил себе дедушку: как тот шуршит газетами, сердито отодвигает тарелку с отличными спагетти болоньезе («Не стану я есть всякую иностранную пакость!»), хрипло кашляет из-за того, что, к неудовольствию матери Честера, постоянно курит самокрутки.
