Водяные часы Масамичи увез, солнце за облаками — судить о времени дня практически невозможно. Можно лишь предполагать, что Ясухира появится около полудня, в час лошади. Она распорядилась, чтобы служанка развернула ширму для бесед и, заслышав его шаги на веранде, опустилась за ширмой на колени. В общем-то, это не для себя, а для него, подумала она с гримаской. Когда привычный мир рассыпается на части, соблюдение правил хорошего тона может оказаться для Ясухиры важнее, чем когда бы то ни было.
Минут десять они провели в обмене любезностями и болтовне о пустяках, потом она нарушила правила и отставила ширму в сторону. Когда-то он, вне сомнения, воспринял бы подобный жест как приглашение к любви — но сегодня две-три поэтические строчки, ввернутые в разговор, не оставили сомнения, что это не входит в намерения ни одной из сторон. Им хотелось поговорить без помех, только и всего.
Служанки, Кодаю и Юкон, были поражены такой вольностью не менее, чем если бы два тела бесстыдно слились при свете дня. Хотя сумели сохранить должную почтительность и внесли все, что заказано. Славные девчушки, подумала Окура, когда они удалились, — только что теперь с ними станется? Она поймала себя на мысли, слегка ее удивившей: хорошо бы, чтобы новый хозяин сохранил прежнюю прислугу и прилично с ней обращался, — хотя, зная его норов, уповать на подобную снисходительность не приходится.
И она, и ее гость расположились на полу. Покуда Ясухира учтиво созерцал цветочный узор на своей винной чашечке, она заметила, как он резко постарел. Седина тронула его голову годы назад, но округлое лицо, щелевидные глаза, бутон рта и крошечная бородка оставались столь же привлекательными, как в юности. Многие знатные дамы, вздыхая, сравнивали его с Гэндзи, сиятельным принцем из повести Сикибу Мурасаки, написанной еще два столетия назад. Дождь смыл с лица пудру и смазал румяна, открыв взору синеву под глазами, землистые щеки в морщинах, да и плечи у него провисли. Но ни при каких обстоятельствах он не утрачивал придворной грации и не забыл, как, с должными интервалами, прихлебывать вино.
— Ты, как всегда, знаешь, что мне по вкусу, Асагао. — Так он звал ее наедине — «Утренняя краса». — Вкус, аромат, тепло. «Блистающий свет…»
И раз он начал стихотворную строчку, у нее не было выбора, кроме как завершить, чуть переиначив:
— Но, боюсь, «вечной удачи» нам не видать. — Подумала и добавила: — И «Утренняя краса», опасаюсь, мне уже не по возрасту. Лучше, пожалуй, если впредь ты подберешь мне имя менее возвышенное, например «Сосна»…
— Значит, — улыбнулся он, — я сохранил кое-какое умение вести разговор. Как думаешь, не лучше ли сразу покончить с неприятными темами? Тогда мы сможем повспоминать былые дни и былые радости.
— Если посмеем…
Если ты посмеешь, уточнила она безмолвно. Мне-то давно пришлось воспитать в себе силу духа.
— Я надеялся, что благородный Цучимикадо пожелает сохранить тебя.
— При нынешнем развитии событий отставка — не самое худшее, что могло произойти. — Он не смог утаить, что слегка озадачен ее словами. Она пояснила: — Не будь у моей семьи рисовых полей, я была бы форменной нищенкой, не имеющей даже такого скромного уголка, куда можно удалиться вне службы. Другие презирали бы меня, а потом принялись бы оскорблять.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Женщины, Миюки, ничуть не менее жестоки, чем муж чины.
Он отщипнул крошку печенья, и она поняла, что ему надо собраться с мыслями. Наконец он сказал:
— Увы, ситуация, как она складывается, не обещает тебе особых перспектив.
— Почему?
Она и сама прекрасно знала ответ, но знала и то, что необходимость объяснить все подробно пойдет ему на пользу.
— В дни восстания благородный Цучимикадо сохранял выдержку — не выступал против вожаков клана Ходзо, но и не помогал им. А ныне он, смею заметить, вынужден заискивать перед ними: если они будут им довольны, то, когда нынешний властелин умрет или отречется от престола, следующим императором может стать кто-либо из его рода. Согласись, при этих условиях избавиться от семейств, сколько-нибудь замешанных в мятеже, — жест естественный и для него пустячный. Хотя, конечно, не более чем жест, и Токифуза, нынешний военный губернатор Киото, несомненно, отдает себе в том отчет.
— Диву даюсь, — промолвила Окура, — какие грехи прежней жизни побудили господина Го-Тобу вновь претендовать на трон, от которого он сам же и отказался?
— Это было отнюдь не безумие, а достойная борьба, которой по праву следовало бы увенчаться успехом. Попомни, что его брат, тогдашний император Юнтоку, был с ним заодно, и на их стороне выступили не только наши с тобой семейства, но и солдаты клана Таира, жаждущие отмщения за зверства Минамото против своих отцов; даже монахи и те взялись за оружие…
Мрачная туча наползла на чело Окуры. Она помнила, как монахи с горы Хиэй неоднократно спускались в Киото и повергали горожан в ужас угрозами, избиениями, грабежами, поджогами. Они требовали угодных себе политических решений — но чем они были лучше откровенно преступных банд, державших в повиновении всю западную половину столицы?
— Нет, это наши, а не его прежние грехи повинны в том, что мы проиграли, — продолжал Ясухира. — Как низко мы пали в сравнении с золотой эпохой! А могли бы иметь императора, который стал бы подлинным правителем!
— Как тебя понять? — осведомилась Окура, чувствуя, как важно для него выплеснуть накопившуюся в сердце горечь. Что и случилось:
— Кем были императоры на протяжении поколений? Куклами в руках знати. Их возводили на трон детьми, а в зрелые годы вынуждали отойти от дел и жить в праздности. А тем временем кланы поили землю кровью, выясняя в схватках, кому быть шогуном. — Переведя дух, он разразился новым потоком слов: — Шогун — военный вождь, действительный владыка империи. По крайней мере, раньше было так. Сегодня Ходзо выиграли войну между кланами, зато их шогун — сам еще мальчик, тоже кукла, повторяющая то, что ему внушили взрослые. — Он взял себя в руки и извинился: — Прошу прощения у милой Асагао. Ты, должно быть, уязвлена моей резкостью — а в ней не было ни малейшей нужды, ибо женщине не дано разбираться в подобных вопросах…
Для Окуры во всем услышанном не было ничего нового — она давно привыкла держать уши и разум открытыми для новостей, казалось бы, не касающихся ее прямо. Тем не менее она скромно ответила:
— Ты прав, подобные вопросы не для женщины. Я понимаю, однако, что ты печалишься об утраченном. Бедный мой Миюки, что с тобой теперь будет?
Ясухира перешел на гораздо более спокойный тон:
