«Вот это драка! Грохот пушечной пальбы, огневые вспышки, крики «На абордаж!» и вопли раненых. Зрелище упоительно прекрасное! Душа отдыхает и ликует. Победа близка. Мои головорезы вот-вот сбросят противника в море, а пятеро из них с веревками и с сетями незаметно подкрадываются к художнику и капитану. Их я велел взять живыми и невредимыми.
И вдруг непостижимое: художник взлетает вверх и врывается на палубу моего корабля, с чудовищной, превышающей все человеческие возможности реакцией, буквально молниеносно уклоняется от пуль и летящих пик. И кромсает, с ужасающей жестокостью учиняет разгром, невиданную мясорубку… Нет, эту мистику еще надо осмыслить. Это потом, здесь что-то важное.
Сейчас мой корабль в надежном укрытии и зализывает полученные в бою раны. Весь день стоял грохот — крепили в гнезде новую бизань-мачту. Но сейчас ночь. В тишине раскладываю тетрадь, беру ручку, и в памяти возникают картины отгремевшего сражения. И вижу художника, этого свирепого рубаку. Да, это космическая личность! Воображение невольно переносится туда, в смутно припоминаемый хаос Большого Взрыва, и все видится почему-то в мифологическом тумане, в странных образах. Вот, кажется, и сам Сатана… Нет, родился он не в Большом Взрыве, а значительно раньше, пришел из непостижимой, пугающей Вечности. В хаосе первичного взрыва он лишь обрел наиболее понятный для данной Вселенной образ. Словно в дымке, вижу этот мистически ужасающий образ. До дрожи пугают глаза. Боже, что за глаза! Неуловимо меняющиеся — то черные, выворачивающие душу бездны, то докрасна раскаленные ядра в тумане…
Каково сравненьице! Ай да я! Ай да молодец! Надо же придумать такое: огненные ядра в тумане.
Впрочем, к делу. Да и бахвалиться мне особенно нечем. Тут, увы, даже сопляк юнга обгоняет меня на сотни морских миль, не говоря уже о художнике… Стоп! Осенило! Художник!.. Здесь-то и кроется сокрушающе ясное доказательство того, что он — сверхприродное существо — дьявол.
Да, да! Сатана под личиной художника! Да еще под какой ловкой личиной — этакого простенького пошляка».
Здесь я невольно поморщился, но, сплюнув, продолжаю читать.
«Еще под звездными парусами «Алариса» меня поразили его картины. А здесь, на этой блаженной планете, я все понял. Правда, не сразу, а только сейчас. Но понял, озарило. Его последняя картина «На абордаж!» потрясает. В ней-то художник и таящийся в нем Сатана допустили явную оплошность: слишком уж неосторожно шагнул за пределы земных вероятностей и с головой выдал себя, невольно раскрыл свое инкогнито. Воссоздал в своей картине не то, что было, а то, что будет: ночь, звезды, зловещий лик кометы и битва на палубах двух кораблей. Сейчас, когда кровавая битва под багровой кометой уже завершилась, картина-дьявол стоит спикойненько в мастерской и насмешливо ухмыляется. Как не ухмыляться: ведь ее пророчество сбылось».
Пророчество! Это слово оглушило меня, ударило обухом по голове. И сразу же выскочила другая, еще более страшная догадка: «А что, если уже не стоит и не ухмыляется?!»
Я заметался по каюте, а в голове так и вертелось: «А что, если уже не стоит и не ухмыляется?..» Это надо проверить. Немедленно бежать и проверить. Но как бежать? Я подошел к иллюминатору и высунулся. Голова прошла. Но талия… Боже мой! И в самом деле брюшко как у динозавра. До чего я здесь опустился! Нет, в иллюминатор мне не пролезть. К тому же начали гаснуть звезды, вот-вот займется заря. А в светлое время суток о побеге и думать нечего.
Я сел за стол и сделал вид, что читаю книгу. И вовремя: снаружи загремели дверные засовы, два матроса принесли завтрак. Когда они ушли, стал ждать ремонтных работ. Начались они только через час. Под грохот топоров и визжание пил я отодвинул кровать, снял со стены абордажный топор и в углу начал осторожно вырубать дыру. Внизу под каютой старпома, как я знал, — трюм с бочонками пресной воды. К обеду закончил работу, поставил кровать на место и с книгой в руках улегся на постель.
Потом ужин, прогулка, я с нетерпением ждал темноты. Наконец на палубе все затихло, не слышно даже шагов часового. Я отодвинул кровать, просунул в дыру ноги и спрыгнул до того неловко, что ушиб колено и повалил пустой бочонок. Тот с гулким грохотом покатился. Я замер и прислушался. Тишина. В непроглядной тьме отыскал дверь и вошел в соседний трюм. В углу, в углублении, нащупал пушечные ядра. Рядом на полу ящики с порохом. Это была крюйт-камера.
На палубе послышались шаги. Присев, я затаился между ящиками. Вверху со скрипом открылся люк, и я увидел звездное небо и матроса, спускавшегося по лестнице.
— Посвети! — сиплым голосом крикнул он. Сверху упал свет фонаря. Матрос наверху, ругая боцмана, который среди ночи приказал очистить палубу, начал швырять вниз мешочки с порохом.
— Эй, ловкач! — засмеялся он. — Лови.
Матрос внизу ловил мешочки и в самом деле с ловкостью циркового жонглера. Вскоре матрос наверху, все еще поругивая боцмана, ушел спать. Матрос, оставшийся в крюйт-камере, в темноте нащупал пустой ящик и побросал туда мешочки с порохом, потом уселся и — о ужас! — закурил. Достаточно одной искры — и корабль взлетит на воздух.
Докурив, матрос бросил цигарку на пол, по лестнице поднялся на палубу и опустил крышку люка. Я схватил тлеющую в темноте цигарку, поплевал на нее и сунул в карман. Потом поднялся вверх, открыл люк и осторожно высунул голову.
Сидя прислонившись к стене камбуза, сладко похрапывал часовой. Однако слева, там, где находилась шлюпка, которую я собирался спустить на воду, какой-то тип облокотился на фальшборт и задумчиво смотрел вдаль. Что делать? Убить? От одной этой мысли тошнота подступила к горлу. Нет, не могу. Оглушить и кляпом заткнуть рот? Я осторожно подкрался и понял, что этого типа невозможно ни убить, ни оглушить. Это был Черный Джим.
— Милорд? — Обернувшись, Джим растерянно заморгал глазами. — На прогулку? Так поздно?
— Честно признаюсь, Джим. Хочу бежать и прошу тебя помочь.
— Нет, нет! Ты убьешь моего друга.
— Нет, Джим. Сейчас я никого не способен убить. Даже муху. Он и сам знает это. В его каюте на стене все виды оружия, и можно было бы давно прикончить его. А вот не могу.
— А кто же тогда с саблей летал по палубе?
— Вот этого, Джим, объяснить себе до сих пор не могу.
— А может быть, то был кто-то другой? Похожий?
— Вот это и хочу проверить. Летим и вместе посмотрим.
— А потом?
— А потом мы вернемся.
— Верю, мой честный и благородный милорд. Садись.
Бесшумной черной птицей понес меня Джим над ночными океанскими просторами. На остров прибыли, когда забрезжила заря. Озерные девы еще спали в своих гнездах — сиреневых тучках. Но в одной из башенок дворца окна уже светились.
