Ах да, последнее, но не наименее значимое: неандерталец в роли Соловья-разбойника никакая не фантастика. Последняя массовая стычка людей с нелюдями зафиксирована тысячу лет назад на Оркнейских островах. Вас слово «орк» не наводит на размышления?
2. История, которую мы пишем
Автор и историк-консультант проекта стремились к предельной реалистичности. Это важно сейчас, когда фэнтези-миры, насквозь условные, заслоняют в обыденном сознании как реальный древнерусский мир, так и его отражение – мир былин.
А ведь между «луком во двенадцать пуд да каленой стрелой в косу сажень» из былины и мифриловой броней из фэнтези есть принципиальная разница. Первое – гипербола, художественное преувеличение, второе – фантастика, художественный вымысел. Былина – пограничный жанр между сказкой и реализмом, а фэнтези тяготеет к чистой сказке, хоть и строится обычно по канону рыцарского романа.
На первый взгляд былина и фэнтези близки: и там, и там – квесты, поиск артефактов, спасение персонажей, зачистка территории, накопление опыта… Но былина может обойтись вообще без волшебства, это не литература «меча и магии». И за редким исключением, былина отталкивается от реалий нашей истории.
Исключений три. Во-первых, есть скоморошьи былины-пародии, где типовой сюжет вывернут наизнанку, герои представлены полными идиотами, а текст едва не матерный. Во-вторых, встречаются поздние «авторские» былины, написанные сказителями XIX века, как правило, на сказочные сюжеты. В-третьих, есть «рекламные» былины, достоверность фабулы которых принесена в жертву прославлению калик или скоморохов.
В остальных случаях за былиной стоит некая правда жизни, пусть и в аляповатой упаковке.
При работе над «Храбром» попытка совместить былинные сюжеты и реалии Киевской Руси дала неожиданный результат. Казалось, былины будут сопротивляться заключению их в жесткие рамки историко-приключенческих повестей. Ничего подобного. Былина «Илья Муромец и Соловей-разбойник» вписалась в контекст эпохи великолепно и не потребовала вообще никакой модификации. Это, кстати, лишнее доказательство того, что в основе русского эпоса – оригинальные дружинные песни.
Для контраста автор взялся за «Сорок калик со каликою», былину, стоящую особняком в «киевском цикле». Она дает яркое и богатое на детали описание «каличьего круга», своеобразной паломничьей дружины. В то же время это сугубо рекламный продукт, написанный каликами для прославления высокой нравственности калик, глубокой духовности калик, христианского смирения калик, – и исполненный брезгливого презрения к княжеско-дружинному строю. Как ни странно, даже такой сложносоставной текст не пришлось ломать об колено. Более того, автор тщит себя надеждой, что ему удалось отчасти сохранить бунтарский анархистский дух, присутствующий в «Сорока каликах».
Основные трудности подкрались с другой стороны.
С самого начала было решено, что книга об Илье Урманине должна в доступной и увлекательной форме дать читателям максимум достоверной информации о былинной эпохе. В то же время следовало не переборщить с конкретикой, оставить ряд пробелов, чтобы читателю стало интересно заполнить их самому, обратившись к научной литературе по истории Киевской Руси.
При таких условиях «Храбр» может базироваться только на «конвенционных» источниках, то есть исследованиях, относительно которых в обществе (и сообществе историков) есть достаточное согласие.
Тут-то и началось самое интересное.
Оказалось, что для вящей убедительности автору придется несколько раз соврать! Не исказить факты, но спрессовать время и ввести условно реальные элементы – прямо как в былинах.
Например, уже по этой статье вы могли заметить, что князь основал государственную школу («училище для нарочитой чади» в «Храбре») сразу после осады Херсонеса, т.е. заметно раньше, чем Илья победил Солового. Но вбить в текст информацию о школе было необходимо, она важна для понимания процессов, разворачивавшихся тогда на Руси. Владимир глядел далеко вперед, ему требовалась образованная администрация, а в перспективе он хотел сменить греческое духовенство на русское. Не факт, что первая киевская школа была чисто духовной, полноценная семинария возникла позже, но для краткости автор совместил два события.
Беседа князя с преподобным Леонтием, новым епископом Ростовским, тоже не могла состояться в описанное время – слишком рано. Насчет даты основания кафедры в Ростове данные расходятся, но есть сомнения, что князь говорил даже с предыдущим епископом, отцом Федором. Тем не менее этот разговор автор считает необходимым для текста штрихом. Между прочим, только четвертый епископ сумеет обратить Ростов к вере Христовой. А Леонтий примет мученическую смерть.
Целиком на совести автора подтверждение тезиса «Добрыня крестил Новгород огнем, а Путята мечом» (или наоборот?). Дело в том, что Начальная летопись[7], а следом за ней Новгородская первая и ПВЛ рисуют вполне мирную картину принятия городом христианства. Версия кроваво-огненного крещения Новгорода отражена в Иоакимовской летописи (вероятно, по устным преданиям). Если верить остальным летописцам, Русь крестилась вяло-равнодушно: ну, князь попросил, мы и того… Жестокая реакция наступит чуть позже – бунты под предводительством волхвов, массовые убийства христиан, карательные акции властей… Но насколько достоверны летописи? Строго говоря, слепо принимать на веру можно лишь один тип документа: официальный межправительственный пакт вроде договора Олега Вещего с греками. И то при условии, что это не позднейшая его перепись! Добавим, что восстание против киевских религиозных новаций вполне в духе Новгорода. И упоминания о волхвах исчезнут лишь через триста лет. И недалек тот век, когда на Руси крестьяне начнут бегать с кольями за «святыми отшельниками», догадываясь, что где сегодня скит, завтра встанет монастырь – добро пожаловать в крепостные.
Выдумка или, если хотите, додумка автора – «киевская застава». Нечто подобное могло существовать, но прямых исторических указаний на это нет. Как и заявлено в тексте, чтобы посовещаться, старшие дружинники должны были гонять «младших» из детинца. Но под боком у такого шебутного князя, как бросивший пить (в смысле, бросивший пить много) Владимир Святославич, любая деловая встреча рисковала привлечь его внимание и деятельное участие. От князя прятались, вопрос – куда.
Взят с потолка термин «ловцы». Надо было как-то их назвать, и это слово показалось автору наиболее адекватным.
Невнимательный или предвзятый читатель «Храбра» может назвать преувеличенной роль варягов в описываемых событиях. Но если присмотреться, она такой лишь кажется. Варягов вроде бы много, однако все они давно и прочно обрусели. Это «наши варяги». Их влияние на культуру и фенотип русов заметно только на севере, в районе Новгорода и Старой Ладоги. Хотя, если уж резать правду-матку, тот же князь Владимир по жизни демонстрировал типично викингские закидоны – тащил под себя всё самое красивое, дорогое, престижное и раззолоченное, включая античные статуи, греческую принцессу Анну и православную веру.
