Они в замешательстве летали над увенчанными колесиками шпилями Дворняжника, где после внеочередной сессии Демократического совета проводилась очередная на которой яростно и безрезультатно обсуждалось направление движения Армады. Сошлись на том, что секретные планы Любовников не пойдут на пользу городу и нужно предпринять что—нибудь. А когда бессилие совета стало очевидным, перешли к перебранкам.
Саргановы воды всегда были самым влиятельным кварталом, а теперь, когда он обзавелся еще и «Сорго», Демократический совет Дворняжника поделать совершенно ничего не мог.
(И тем не менее Дворняжник начал предварительные консультации с Бруколаком.)
Самым трудным для Флорина было не дышать жабрами и не двигать руками и ногами по примеру лягушки или водяного, а видеть внизу под собой неизмеримо громадную толщу воды. Пытаться смотреть туда во все глаза и не бояться.
Прежде, надевая свой подводный костюм, он становился в океане незваным гостем. Он бросал вызов морю и надевал доспехи. Он цеплялся за ступеньки веревочных лестниц и натянутые тросы, держался за них изо всех сил, зная, что бесконечная толща воды внизу, напоминающая хищную пасть, и есть эта пасть — огромный рот размером с целый мир, пытающийся проглотить его.
Теперь он плыл свободно, спускаясь в темноту, которая, похоже, больше не хотела пожрать его. Флорин погружался все ниже и ниже. Поначалу ему казалось, что стоит только протянуть руку, и он коснется ног пловцов над ним. Он получал вуайеристское удовольствие, видя их смешные гребки, их маленькие тела наверху. Но стоило повернуть лицо к мрачной бездне под ним, и в животе словно образовывалась пустота при мысли об этой невообразимой глубине, и тогда Флорин быстро поворачивался и плыл к свету.
Каждый день он опускался все глубже.
Он погружался ниже уровня корабельных килей, рулей и трубопроводов. К нему тянулись длинные руки часовых — водорослей, растущих вокруг всего этого хозяйства и окаймляющих город снизу. Он пробирался мимо них, как вор, глядя в бездну.
Флорин миновал стайку мелких рыбешек, подбиравших городские отходы, потом оказался в чистой воде. Теперь вокруг не было ничего от Армады. Он был под городом. Глубоко под городом.
Он по—прежнему висел в воде. Это было нетрудно.
Давление плотно обволакивало, словно пеленало его.
Корабли Армады растянулись в воде почти на милю, закрывая свет. Сверху, как надоедливая муха, выписывал зигзаги под причалами Сукин Джон. В царящей вокруг полутьме Флорин увидел густо взвешенные в воде частицы — одна крохотная жизнь цеплялась за другую. А за планктоном и крилем он разглядел неясные очертания морских змеев Армады и ее подлодки — десяток темных силуэтов вокруг нижних границ города.
Он пытался преодолеть головокружение, он превратил его во что—то новое. Благоговение не убыло; убыл страх. Он взял изнутри себя то, что было похоже на страх, и сделал его смирением.
«Я такой маленький, — думал он, вися, как мотылек в пыли бездвижного воздуха, — в таком огромном море. Но я не против. Я смогу».
С Анжевиной он испытывал неловкость и слегка негодовал на нее, но ради Шекеля был готов на все.
Она пришла перекусить с ними. Флорин попытался попытался поболтать с ней, но женщина ушла в себя и помалкивала. Некоторое время они сидели молча, жуя водорослевый хлеб. Через полчаса Анжевина сделала знак Шекелю, и он встал, заученно подошел к ней сзади и, взяв несколько совков угля в контейнере за спиной у Анжевины, подбросил в ее котел.
Анжевина без всякого смущения встретила взгляд Флорина.
— Что, подбрасываем уголек в топку? — спросил он.
— Расход великоват, — медленно ответила она (ответила на соли — с презрением отвергнув рагамоль, на котором Флорин обратился к ней, хотя именно рагамоль был ее родным языком).
Флорин кивнул. Он вспомнил старика в трюме «Терпсихории» и не сразу нашел, что сказать. Флорин смущался в присутствии этой суровой переделанной.
— А что у вас за двигатель? — спросил он наконец на соли.
Анжевина с ужасом уставилась на него, и он с удивлением понял, что устройство собственного тела после переделки остается для нее тайной.
— Вероятно, это старая модель, без теплообменника, — медленно произнес он. — У нее только один ряд поршней и нет рекомбинационной коробки. Такие всегда были не ахти. — Он помолчал немного. «Давай, не останавливайся, — подумал он. — Может, она согласится, и мальчишка будет рад». — Если хотите, я могу взглянуть. Я всю жизнь работал с двигателями. Я мог бы… Я мог бы даже… — Ему было трудно произнести глагол, который звучал неприлично в отношении человека. — Я мог бы даже переоснастить вас.
Он отошел от стола — якобы желая добавить себе еще тушенки, а на самом деле чтобы не слышать смущенного монолога Шекеля: благодарности в адрес Флорина перемежались в нем с уговорами сомневающейся Анжевины. Бесконечным рефреном доносилось: «…давай, Анжи, соглашайся, лучший мой кореш, Флорин, ты мой лучший корешок». Он видел, что Анжевина пребывает в неуверенности. Она не привыкла получать подобные предложения, если они не влекли за собой платы.
«Это не ради тебя, — лихорадочно думал он, жалея, что не может сказать об этом вслух. — Это ради парнишки».
Флорин отошел подальше, чтобы не слышать, как она пептывается с Шекелем, вежливо повернулся к ним спииной, скинул с себя одежду и, оставшись в одних кальсонах, нырнул в тонкую ванну, наполненную морской водой которая успокоила его. Он наслаждался, испытывая такое же чувство, какое прежде возникало при погружении в горячую ванну, и надеялся, что Анжевина поймет, что двигает им.
Она была женщиной неглупой. Немного спустя она с достоинством произнесла что—то вроде: спасибо, Флорин, наверное, мне это пойдет на пользу. Она согласилась, и Флорин не без удивления обнаружил, что рад этому.
Шекеля все еще очаровывали те безмолвные звуки, что подарило ему чтение, но с укреплением привычки это чувство проходило. Он больше уже не останавливался в коридоре, открыв от изумления рот при виде слов, кричавших ему с сохранившихся корабельных табличек.
За первую неделю или около того Шекель переболел граффити. Он останавливался перед переборкой или напротив борта и разглядывал вязь посланий, процарапанных либо выведенных краской на боках города. Какое многообразие стилей! Одна и та же буква могла изображаться десятками способов, но всегда означала одно и то же. Шекель не переставал восхищаться этому.
