— А ты сам? — заглядывал Ярец в глаза Серому. — Людей ешь?
— Ем.
— Вкусно?
— Вкусней оленя.
— Что ж не бесишься?
— Остановиться могу. Дар ума не лишает.
— А я?
— А ты не сможешь. Диким хочешь стать?
— Не-е-е…
И он испуганно замотал головой. Диким. Хранители прости… Скажет тоже. Видел он Диких. Глаза бешеные, что говоришь — не внимут. А то и броситься норовят. Пару раз пытались прибиться к их Стае. Но Серый прогнал. Ярец сперва думал — волчицами делиться не захотел. Но нет. Поглядел на морды скаженные и понял. Куда этих в Стаю? Только Охотников приваживать. Так и вытурили. А одному батя хребет сломал. Чтоб остальным неповадно было.
Днями, когда Ярец спал, зарывшись в заросли папоротника или свернувшись клубочком в старой медвежьей берлоге, блазнилось ему, что вырастет он и тоже поведет Стаю. Хотя, какая стая? Дара у него нет. Жалко…
Сильные пальцы дернули за ухо. Малой взвизгнул от неожиданности.
— Ты чего? Совсем что ли? — он тер горящее ухо и смотрел обиженно на вожака.
— Нечего сорок ловить. Идем.
Батя поманил мальчика прочь от ручья.
Они шли недолго. Петляли в зарослях, держа путь на запах дыма и еды. Людьми не пахло. Диво.
— Куда мы идем? — тихо спросил мальчик.
— А ну, стоять!
Перед путниками выросли двое мужиков. Широкоплечих с крепкими рогатинами.
— Куда прете? Кто таковы? Как Черту перешли?
— Умеем, — ответил Серый. — Где вожак ваш?
Мужчина оглядел чужинов и буркнул, понадежнее перехватывая копье:
— Иди отсюда, волк. И стаю уводи.
— Уйду, когда захочу. Боишься что ли? Так я из Помнящих. И дите со мной. Веди, кровосос. Сказать имею.
— Сказать он имеет… Какого Каженника приперся? Чего тут тебе надо? Лес мал?
— Лес не мал, а укрыться негде. Скоро же и вовсе нос из норы не высунешь. Думать надо.
Ярец стоял молча и внимательно разглядывал двоих кровососов. Мужики, как мужики, но пахнут… А никак не пахнут. Ничем. Вроде и слышно, как сердце стучит, а запаха нет.
— Идем, малой. Чего вылупился? — сказал старший из незнакомцев. — Меня Лихом звать, а тебя как?
— Малым. Или Ярцом.
— Бывает.
Они двинулись в сторону черного, поросшего папоротниками провала. Ух ты! Да тут пещеры! Волчонок мигом перекинулся, чтобы ловчее было спускаться по глинистому, размытому ночными ливнями откосу. Ничего себе! В пещере было тепло и гуляло эхо. Пахло канем и влагой. Мальчик снова перебросился.
— Ты б угомонился, Малой, — беззлобно сказал Лих. — Чего туда-сюда вертишься? В глазах рябит.
— У вас тут избы? — удивился паренек. — Бать, смотри, дома!
И он ткнул пальцем вперед.
— Вижу, — отозвался Серый. — Вот иди, погуляй. Я тебя потом найду. Иди, иди.
— Но если хоть одна курица сгинет, шкуру спущу, — пообещал вслед Лих.
— Да нужны мне ваши куры! — огрызнулся Ярец через плечо и утек в ближайший закоулок.
Волчонок рассматривал избы, вдыхал запах сладковатого дыма, пытался разглядеть теряющиеся в высоте своды пещеры. Красотища! Хлопнула дверь одного из домов.
— Ух ты, собачка! — белобрысая девчонка с тонкой косой, одетая только в посконную рубаху, стояла на пороге с решетом в руках.
— Сама ты "собачка", — перекинулся Малой.
— Ой! — взвизгнула дуреха и выронила решето. — Ой!
Ярец покачал головой.
— Юна, ты что? — позвал женский голос из хаты.
Девчонка пискнула и скрылась в доме.
Однако уже через пару мгновений дверь приотворилась, и оттуда показалось любопытное личико:
— Ты волколак, да? — шепотом спросила трусиха.
— А ты кровососка?
Юна надулась.
— Чего тут ходишь? Иди отсюда! — топнула она ногой.
— Разбежался.
— Я все бате скажу… — пригрозила она.
— И я скажу.
— Дурак какой.
— Сопля.
Она схватила решето и запустила им в мальчика. Он ловко увернулся. Юна засмеялась. И снова вышла на крыльцо.
— А у нас дядька по весне перебесился, — сообщила она.
— Человека съел? — с пониманием спросил Малой.
— Не-е-е… Каженник сглазил.
— Врешь!
— Да чтоб мне пусто было! — поклялась она. — Пришел в избу и ну кидаться.
— Че ж не задрал вас?
— А я за батей выскочить успела.
— Похоронили?
— Дык! А хочешь я тебе пирожка дам? — безо всякого перехода спросила она. — С брусникой.
— Хочу.
— Сейчас! — и она убежала в дом.
Пирог оказался сладким. Ярец жевал его, прикрыв глаза. Он давно не кормил человеческое тело обычной едой. Хватало того, что съедал волком. Уже и забыл, что пироги бывают вкусными…
— Хочешь, я тебя в лес сведу? — повернулся он к девочке, вытирая сладкие пальцы о штаны. — Плотину бобровую покажу?
— А далеко?
— Не-е-е… Версты четыре.
— Мама не пустит.
— А ты не говори.
— Дык, увидит. А ежели солнце встанет?
— Не встанет. Успеем.
Она нерешительно потопталась, а потом проказливо улыбнулась:
— Пойдем.
Клесх лежал, незряче глядя в темноту и слушая ровное дыхание жены. Дарина крепко спала, прижавшись к нему мягким нагим телом. Узкая ладонь лежала у обережника на груди, и он задумчиво поглаживал тонкие пальцы.
Майрико мертва. Она никогда больше не постучится в его дверь, не будет сидеть, скрестив ноги, на потрепанной волчьей шкуре в покое Главы… Ее силуэт не мелькнет в окне Башни целителей, а голос более не разнесется под каменными сводами Крепости.
Ее нет.
Навсегда.
Это новое непривычное знание не будило в душе Клесха ни печали, ни тоски. В голове воцарилась пустота, мысли разбежались, как тараканы, и он лежал, слепо вглядываясь в полумрак.
Он уже однажды потерял Майрико — когда они прощались во дворе Цитадели перед долгой пятилетней разлукой. В тот день было больно. Глухое отчаяние прихватывало за ребра, воздух комками застревал в горле, а сердце, то грохотало, будто хотело выпрыгнуть, то, вдруг, осаживалось и едва трепыхалось. Тогда Майрико была жива. Но он испытывал такую боль, словно потерял ее безвозвратно, а вместе с ней и половину себя. А сейчас лекарка мертва. По-настоящему. И ему… все равно?
Но если бы умерла не Майрико, а Дарина?
Крефф вновь прислушался к себе, уткнулся носом в макушку спящей. Ее волосы пахли мыльным корнем и еще были слегка влажными.
Дарина… Он никогда не был к ней нежен. Не подкарауливал, чтобы защекотать, а потом неловко отдать порядком измявшийся за пазухой первоцвет. Он не выменивал ей пряников у заезжих купцов, не покупал костяных гребешков, не дрался за нее, не любил с неудержимым голодом в каком-нибудь пыльном закутке просто потому, что дойти до покойчика было выше всяких сил.
