— Ты, значит, староста.
— Да, господин.
— Что ж, веди в дом, не на улице же о делах говорить.
Мужик засуетился, поминутно извиняясь и винясь за мнимую скудость, повел в дом. Хлодий кое-как сполз с коня. Тут же оказавшийся рядом отец подставил локоть. Хлодий еле слышно поблагодарил и похромал вслед за рыцарем.
Деревянная лавка показалась истинным даром господним — наконец-то можно было сесть, успокоив ноющую ногу. Та самая горластая бабенка засуетилась, накрывая на стол и тоже поминутно винясь — мол, пусть господа не обижаются, отобедают, чем боги послали. Боги послали томленную в печи капусту, хлеб и варево вроде пива, только без хмеля. Хлодий кое-как впихнул в себя угощение — подумать только, полчаса назад он был действительно голоден — и приготовился слушать. Дурнота потихоньку отступала. Если он и в самом деле хочет быть хорошим господином, надо смотреть во все глаза, слушать и мотать на ус.
Правда, сейчас Хлодий не был так уж уверен в том, что по-прежнему хочет принять эту землю под свою руку. Разбираться в податях, носиться, выбирая, какой участок земли распахать под озимые и куда пустить овец, водить копье в походы по приказу сюзерена и даже после самого тяжелого перехода не ложиться, пока самый никчемный из людей не будет сыт и обихожен. Стоит ли оно того? Спросить было не у кого: Рамон скорее всего даже не поймет сути вопроса — он родился господином и умрет им, не представляя для себя иной доли. А самому Хлодию — нужна ли эта ноша, которую на него просто взвалили, точно на вьючную лошадь, и приказали — вези? Точно так же, как с той вьючной конягой, зная, что — вывезет.
Хотя когда судьба спрашивала, посилен ли груз?
Хлодий вздохнул и заставил себя внимательно слушать, о чем господин говорит со старостой. Спросили — не спросили, какая теперь разница? Он не капризный ребенок, он мужчина и хныкать не будет.
Закончив разговор, все трое вышли. Староста проводил их до калитки, низко кланяясь. Он очень удивился, узнав, что замок будет ставиться в расчете на то, чтобы в случае чего за высокими стенами могли укрыться и жители деревень со скарбом и скотиной. Похоже, здесь подобный обычай не водился. И Хлодий готов был поклясться: сознание того, что придется не просто отрабатывать постылую барщину, а строить добрую защиту и для себя тоже, его потрясло. Значит, несколько дней все три деревни будут гудеть, только о том и говоря, а потом придут — и выстроят. И вал, и ров, и добрый частокол в два человеческих роста, и башню. И не пикнут, потому что делать будут не только для господина — но и для себя. А то, что господин в беде не оставит, они видели. Только что.
— Бертовин, бери Хлодия и домой, — сказал Рамон, взобравшись в седло. — Хватит с него на сегодня, и без того как бы рана не вскрылась. С остальными сам поговорю.
— Одного не оставлю, — ответил Бертовин.
— Я. На своей. Земле. И бояться мне некого.
Хлодий подумал о том, что достаточно напороться на недобитков вроде сегодняшних — и пиши пропало. Он даже открыл было рот, прежде чем вспомнил, что отроку подобает помалкивать, памятуя, что у него два уха и один язык, а не наоборот. И промолчал, увидев, как схлестнулись взглядами отец и господин и как отец опустил глаза.
— Как прикажешь.
— Вернусь — поговорим. — Голос Рамона снова был спокоен, точно ничего не случилось. Бертовин кивнул и развернул коня. Хлодий последовал за ним.
Они долго ехали молча, Бертовин — занятый своими мыслями, Хлодий — ногой. Но думать только о том, скоро ли кончится путь, было невыносимо: казалось, время просто застыло, издеваясь. И он спросил о том, что давно не давало покоя, набравшись смелости только сейчас.
— Отец, скажи: ты рад, что все так обернулось?
Бертовин ответил не сразу: долго глядел куда-то вдаль. Потом заговорил — медленно, точно припоминая что-то:
— Когда я был таким, как ты, то часто думал, что было бы, признай отец меня наследником: ведь я родился до того, как его жена выносила первенца.
Хлодий хотел было сказать, что спрашивал не об этом, — и прикусил язык в который раз за день. За отцом не водилось склонности к пустопорожним воспоминаниям, никогда он, подобно другим людям в возрасте, не начинал петь о том, что, мол, мы в ваше время… Неспроста он заговорил об этом, ой, неспроста…
— И даже проклятье меня не пугало тогда, оно казалось чем-то не имеющим значения — подумаешь, все мы смертны, а в том возрасте каждый год — вечность. — Он вздохнул. — Стыдно признаться, приди тогда кто и скажи: владей, я бы согласился, не задумываясь, я бы… я бы даже согласился пойти против людей, которые меня вырастили. Только потому что мне тогда казалось великой несправедливостью: моим единокровным братьям будет принадлежать все, а мне только и остается — верно служить и не требовать большего.
Хлодий уставился на отца. То, о чем он говорил, было неправильным. Немыслимым.
— А потом я похоронил их. Одного за другим. Человек — странное существо, пока они были живы, я им завидовал и, лишь стоя над гробом, понимал, что — любил. Только мертвым об этом уже не расскажешь.
Он снова надолго замолчал.
— Не знаю, когда я понял, что оно того не стоит. Может, просто стал старше. Юности кажется, что лучше сгореть быстро, но ярко, а потом начинаешь ценить жизнь. Я не боюсь смерти, ты знаешь. Но… Я пережил братьев, пережил их детей… Рамон и Рихмер последние. Я вижу, что мой сын стал мужчиной, и, даст бог, увижу, как вырастут внуки. А они уходят один за другим, и не остается даже памяти — лишь страницы в семейных летописях. Нас помнят те, кто нас любит, а их дети растут, никогда не видя отца — не все, конечно, но много ли помнит ребенок? Не стоит оно того. Совсем не стоит.
Хлодий никогда не задумывался о таких вещах. Мысль о том, что изменись много лет назад какая-то малость — а в роду были случаи, когда бастардов усыновляли по всем правилам, когда законная жена не могла зачать наследника, — и сейчас он сам мог бы водить людей под своими знаменами, была неожиданной. И страшной. Он отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.
— А теперь выходит, что ты получишь то, чем я грезил когда-то, — продолжал Бертовин. — Землю. Титул. Возможность смотреть людям прямо в глаза и не чувствовать себя ублюдком. И без проклятья в придачу. Так что, да — я счастлив. Но — сам-то ты чего хочешь?
Хлодий задумался. До сих пор жизнь казалась предсказуемой и размеренной. Сейчас…
— Я не знаю. Я думал… Пока буду ходить с господином, потом, когда… потом с тобой вернемся домой, буду возиться с мальчишками. Смотреть, чему учишь их ты, учиться сам. Потом, может быть, муштровать гарнизон; ведь водить копье, когда то потребует сюзерен, как законный представитель несовершеннолетнего графа пока будешь ты, правильно? Женюсь… Так думал… А теперь — не знаю. Чернь говорит: жизнь господина беззаботна, балы, пиры да охоты. А я всегда видел совершенно другое и…
