Мечутся белок рыжие стрелы
И на песках — ослепительно белых —
Серые спят валуны.
— Перевод лучше, чем оригинал.
Поводил корявым пальцем по присохшим пятнам на обложке:
— Это кровь владельца? Ты решил меня напугать?
— Это кровь моего друга. Когда… его убили, книжка выпала. Я ее поднял — не заметив, что рука в крови.
Какое-то время Лебедь смотрел на Ивара, приподняв округлые брови. Пухлые губы кривились.
— Руки лучше обагрять кровью врагов, верно? Слушая тебя, взрыдать хочется от умиления. Но я не буду.
— Почему?
— Заставить человека признать свои грехи — все равно что с ветряными мельницами воевать.
— И много их у тебя? — краем губ улыбнулся Ивар.
— Мельниц или грехов?
Князь откинулся к спинке кресла и от души рассмеялся.
— Ты тоже садись.
Кара-д-Анхель расправил ладонь:
— Как можно! Я тебе мебель испорчу!..
— Садись!!
— Ты так же упорен в проповеди слова Божьего?
Ивар положил локти на стол, подпер скулы руками:
— Это для тебя важно? Пусть судят люди.
Варкяйский Лебедь обнажил гнилые зубы:
— Люди? Люди спят. И зрят в тебе воина Господа в сиянии брони. Но однажды они проснутся и подойдут ближе — и что они увидят тогда?
Он потянулся через стол, погладив бархат консульского рукава, заскорузлыми пальцами поворошил на запястье кружево.
— Есть ли море за пеной?
— А как думаешь ты?
Варкяйский Лебедь покрутил головой.
— Разве мы о том говорим? Твои люди спрашивали меня, перепилил ли я доску лесов, чтобы камни упали.
— А ты перепилил?
Поэт фыркнул. Ивар сгреб со стола допросные листы, взвесил на руке и, подойдя к очагу, бросил на угли. Жар нарисовал на листах коричневую кайму, помедлил, выел середину и взвился ярким пламенем.
— Нет!!
Князь оттолкнул Кара-д-Анхеля, тянущего руки в огонь. Силой заставил сесть. Подумал, не выплеснуть ли на него воды из кувшина. Поэт мелко трясся, точно в припадке.
— Однажды… однажды скажут — я продался тирану. Вера должна идти из души, а навязанная извне — это уже от лукавого. Проповедуй ты слово Господне босиком и в рубище — я бы тебе поверил.
Кястутис отвернулся, поворошил угли кочергой. И ответил задумчиво:
— Я не Бог, чтобы мне верили.
Глава 39.
1492 год, август. Настанг и окрестности.
Расставленные в церквях ящики для анонимок начали приносить свои плоды, и порой плоды эти главу тайного сыска весьма озадачивали. Вот и в это сухое августовское утро, дыша кабинетной пылью, дон Болард барон Смарда пытался сообразить, о чем идет речь в доносе. Донос был грамотен и каллиграфически безупречен, поскольку писался приятелем Элайей лично под диктовку доносителя. Уж чей-чей, а почерк приятеля барон знал.
Подпись священника также удостоверяла, что "со слов почтенного такого-то записано верно, что этот почтенный приложением пальца подтверждает". А вот содержание… Не то чтобы Болард был кровожаден, но этот конкретный документ вызывал в нем неосознанное желание палец доносчику отрубить. Равно и все остальные. Чтобы не прикладывался и занятым людям не морочил головы. Что означает, например, "плясала на столе в голом виде, а как снизу поглядеть, под юбкой ничего и не было"??
Болард затряс звонком, призывая дона Марию, чтобы отправить его за Элайей и за ревностным прихожанином, умудрившимся столь запутать дело. Пусть отвечают. Время ожидания барон потратил, вертя бумажку так и этак. Речь в доносе шла о некоем трактире в столичных окрестностях, вертепе непотребства и разврата, каковой выражался в ежедневных плясках голой девки на столе, отовсюду собиравших народ. А под юбкой у девицы ничего не было: ни ног, короче, ничего. Просто японская лиса-оборотень. В задумчивости дон Смарда взглянул на двери и понял, что пора подвязывать челюсть. Как покойнику. Доносчик был не просто почтенный. Он донельзя напомнил Боларду медсестру из детства: та могла левой рукой «выжать» тумбочку, а в двери пролезала только боком. Двери в присутствии оказались шире, чем в больнице, и мужик вошел передом, неся перед собой перепоясанное шелковым шарфом упитанное брюхо и мелко кланяясь головой. За мужиком виднелась встрепанная шевелюра Элайи.
— Ну!! — Болард вознесся над столом, потрясая доносом. — Что вы имеете сказать по поводу этого?!
Доносчик отер потный лоб и начал нудно объяснять то, что Болард и без него уже знал. Барон слушал, подпирая ладонью острый подбородок, стараясь не расхохотаться от лихих подмигиваний священника. Затем грянул кулаком по столу. Мужик икнул и заткнулся.
— Но юбка все-таки была? Вот вы пишете: "Под юбкой"…
— Не знаю, добрый господин!
— Но тут с ваших слов написано…
— Так люди говорят, — доносчик покрутил бычьей шеей в чересчур тесном вороте. — Потому счел обязанностью доложить. А сам не видел. Стыд и грех на такое смотреть, и глаза повылезут!! Я — человек почтенный и поборы на церковь исправно плачу.
— Что?! — переспросил Болард, у которого от такой речи у самого глаза карабкались на лоб.
— Жертвует он на церковь, — перевел, ухмыляясь, Элайя. Кому работа, а кому развлечение, понимаешь ли…
— А-а… — дон Смарда неаристократично почесал затылок. Подумал, что совсем засиделся на бумажной работе. А потому лучше лично съездить в трактир и на месте разобраться, была на плясунье одежда или все-таки нет. И насчет отсутствия ног под одеждой.
До трактира от городских ворот скакать было всего полверсты. Болард узнал фахверковый дом с каменным цоколем и выстроенные покоем кирпичные службы, и сердце пропустило такт. Именно здесь в подвале Майка не хотела пускать дона в парламентеры, солнце светило в продухи и пахло чесночной колбасой…
— Ты что, дон? — подхватил его под локоть Элайя. — Выглядишь так, будто призрак увидел.
А то. Увидел.
Барон сплюнул в дорожную пыль.
Похоже, сегодня дурные воспоминания мучили не его одного. Ох, не рад был трактирщик вновь видеть дона Смарду. Совсем не рад. Едва-едва двойной платой за постой убытки от консульского легиона возместил — и нате вам. Пришла беда, откуда не ждали…
Но — совладал с собой, склонился с кривой, как прокисший борщ, улыбкой:
— Пожалте, доны…
Пожаловали. Элайя тихо присел в уголке, Болард оперся локтем о стойку, доверительно наклонился к мужику. Мельком пожалел, что тот не девица: из подобной позиции удобно было заглядывать за корсаж. Должно быть, хозяин то же самое подумал: щеки сделались кирпичными. Он стал передвигать по стойке деревянные кружки, воняющие пивом.
