Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

— Не дело говоришь, Филимон, — нахмурился князь. — И на перстень не пялься: не кровь в камне играет — огоньки пляшут! Нож давай!

Филька послушно склонил голову, сунул руку под полу кафтана, отстегнул от пояса кожаные ножны с кинжалом и под лотком передал оружие Владигору.

— А за Лиходея не бойся! — шепнул князь. — Не один я здесь — управимся!

С этими словами князь перебросил через голову стражника горсть купленных у Фильки сластей, и пока опричник неуклюже вытаскивал из ножен меч, чтобы примерно наказать наглеца, князь дунул ему в лицо и исчез в плотной, слипшейся, как лягушачья икра толпе. От этого дуновения глаза стражника вмиг остекленели, а сам он замер, нелепо растопырив руки и выпятив челюсть, заросшую жесткой сивой бородой. Тут за его квадратной спиной с треском разорвались брошенные в костер сласти. Колпаки, столпившиеся вокруг Лиходея, согласно обернулись на звук взрыва. Филька вытащил руки из рукавов кафтана и, стиснув коленями опустевший лоток, взвился над толпой, отхлынувшей от огненного всплеска. Оказавшись в воздухе, птицечеловек вмиг преобразился и, подхватив когтистыми лапами сброшенный маскарад, изо всех сил устремился к дуплу. Он вернулся обратно как раз в тот миг, когда Лиходей порвал звенья своих цепей, подпиленные ловким калекой, а Владигор чуть не попал в руки Десняка и его приспешников. Но мощный удар Филькиного крыла ошарашил старого боярина, и опричники едва успели спасти его сухое, легкое тело от внезапно хлынувшей на толпу Чарыни. Филимон немного покружил над береговой суматохой, стараясь не вдыхать влажный чад залитого водой костра, и, убедившись, что его князю уже ничто не грозит, поднялся к звездам. Широко распластав неподвижные крылья, он полетел в сторону леса.

— Чего ж ты сразу ко мне не явился? — спросила Любава, когда Филька дошел до этого места своего рассказа.

— Тревожить не хотел среди ночи, — сказал Филимон. — Сама говоришь, что от каждого шороха вздрагиваешь!

— Шорох шороху рознь, — сказала Любава, приминая пальцами шов на рукаве Филькиной рубахи. — И потом, неужто ты думаешь, что я в ту ночь спала?

— Не могу знать, Любушка, — вздохнул Филька. — Свет в окошке до утра горел, это точно, а про сон не скажу — не видел. Хотел подлететь да глянуть, но свету уж больно много во дворе горело, а у ограды народ с факелами да масляными плошками толпился, — не ровен час, заметили бы, а мне в птичьем образе показываться не след, сама знаешь!

— А под стрелу кто тебе велел подставляться? — спросила Любава, передавая Фильке рубаху.

— Так вышло, — сказал Филька, пошевелив кочергой угли вокруг полена. — Я их еще от Посада вел, тропу заячьими лапками пометил, собаки за ними и потянулись, а куда пес, туда и псарь! В болотину-то завел, а что дальше — пес его знает?! Выберутся да лес по злобе зажгут: народ дурной, пришлый — какой с них спрос! Вот и начал страх на них нагонять: то засвищу из камыша так, что кони по стремена в топь уйдут, то кого-нибудь крылом по лицу смажу, а как стало светать, взлетел и начал круги над их головами выписывать да вороном каркать, — во смеху-то было!

— Кто это там такой смешливый попался? — спросила Любава, втыкая иголку в бархатную подушечку.

— Да я ж не про них, Любушка! — отмахнулся Филька. — Они народ скучный и злобный: сразу за луки схватились, стрелки стали в меня метать — вот тут самый смех и начался! Стрелка сперва-то в небо улетает, а как достигнет положенного ей предела, так острием вниз оборачивается, — смекаешь?

— А если бы она на вершок левее прошла? — вздохнула Любава, подкидывая на ладони наконечник. — Смекаешь?

— Не помню, Любушка, ничего не помню, — растерянно забормотал Филька. — Помню только, что скакал с копьем наперевес, а потом вдруг удар, и сразу тьма! Потом земля запрокидываться стала, и ковыль мне в глаза волчьей шкурой кинулся. Очнулся, глаз один приоткрыл, гляжу: факел надо мной коптит и борода чья-то над грудью колышется. Потом голос: «Готово, несите!» Чувствую, подняли, понесли, и все выше, выше, пока перед моими глазами звездное небо не открылось. И опять тот же голос: «Марс входит в знак Стрельца, Венера покоится в Деве, — вечно будет разрываться твое сердце между любовью и битвой!» Смекаешь, Любушка?

Филимон умолк и посмотрел в глаза Любаве долгим пронзительным взглядом.

— Дальше говори! — чуть слышно промолвила княжна. — Что тебе еще сказали?

— Ничего, — прошептал Филька. — Качать стали, а когда надо мной весь звездный купол в единую серебряную чашу слился — отпустили! Я глянул по сторонам: звездный свет по перьям, как вода по рыбьей чешуе, струится! И только когда озеро, полное звезд, под собой увидел, понял: лечу! Руки раскинул, и тень на лунной дорожке крылья распластала, — лечу! Аж дух занялся и горло, как петлей, захлестнуло…

Филька умолк и отвернулся к камину, сжав виски худыми, жилистыми руками.

— Страшно было? — спросила Любава, не сводя глаз с его резко очерченного крючконосого профиля.

— Слезы в глазах закипели, — сказал Филька, зачарованно глядя на пляшущий огонь. — Какое, думаю, Отец наш Небесный, чудо сотворил: меня, тварь дрожащую, со дна могилы к небесам вознес!

— О чем ты, Филя? Какой Отец Небесный?! — воскликнула Любава. — Ты что, с облака упал, а не из матушкиных чресел на свет явился, как все мы, грешные?

— Первый-то раз точно что из чресел, — сказал Филька, покачиваясь на низкой табуретке, — а что ты про второй раз скажешь? Про крылья мои?..

— Белун твою отлетающую душу уловил и в филина вдохнул, — сказала Любава, — и теперь она своей силой из птичьей плоти по твоему предсмертному подобию человечий образ творит!

— А Белун откуда явился? Тоже, скажешь, от плоти человечьей произошел?

— Не знаю, — прошептала Любава. — С виду-то он как человек, а как говорить начнет, так кажется, будто само небо вот-вот раскроется и последнюю тайну явит!

— А вот мне уже ничего не кажется, — сказал Филимон, оборачиваясь к Любаве и воздевая над правым плечом раскрытую ладонь. — Смотри сюда!

Он ткнул пальцем в центр ладони, и, когда Любава пристально всмотрелась в переплетение морщин, там вдруг возникло темное пятнышко с неровными краями. Княжна хотела отвести глаза, но пятнышко словно не отпускало ее, протягивая в глубину зрачков невидимые, но прочные, как оленье сухожилие, нити. Внезапно оно набухло и лопнуло, окропив ладонь мелким кровавым бисером.

— Что это? — вздрогнула Любава, глядя на кровавую дорожку, стекающую по запястью Филимона.

— Не знаю, Любушка, — сказал он, продолжая неподвижно держать поднятую руку и никак не пытаясь остановить кровь.