Четвертый, весьма объемный, образовали выписки из газет, журналов, печатных листков и других открытых источников, собранные Тумашем Занецким и подчиненными Матея Френкеля. Самый последний ряд составили мелкие заметки, сделанные самим Айзенвальдом по данным уцелевших агентов его личной сети и собственным наблюдениям.
Эти бумаги, педантично разложенные на столе, ценны были и сами по себе. Но ни у одного из независимых лиц, поработавших над их составлением, не было возможности взглянуть на все одновременно. У Айзенвальда эта возможность была.
Если предчувствия герцога Ингестрома верны и в Лейтаве действительно неладно, то некая общность: дата, или случай, или вовсе незначащая, но упорно повторяющаяся мелочь – будет присутствовать, по крайней мере, в четырех рядах из пяти. Если же ничего общего обнаружить не удастся, то поручение герцога все равно можно будет считать исполненным.
Айзенвальд углубился в чтение.
Случай с князем Омельским, едва не рассоривший генерала с молодым секретарем, на чиновников тоже произвел впечатление. По крайней мере, в газетной статье, найденной Тумашем, повторялась, самое малое, половина, или даже три четверти, цифр, представленных в отчетах виленских отделения по борьбе с политической заразой и полицай-департамента. Генрих сравнил два отрывка:
Из полиции:
"В карманах и ягдташе князя сохранились деньги на сумму 138 марок ассигнациями и 3 1/2 золотовки мелкими монеты. Малые украшения, портмоне с бумагами и пр., согласно описи. При трупе слуги найдено несколько бумажек с молитвой от нечистой силы, денег 1/2 марки серебром, патронташ со всеми набоями, оборванный ремешок от ружья".
Из блау-роты:
"В карманах и ягдташе князя сохранились деньги на сумму 130 марок ассигнациями и 3 марки мелкой монетой. Малые украшения, портмоне с бумагами и пр., согласно описи. При трупе слуги найдено несколько бумажек с молитвой от нечистой силы, полностью снаряженный патронташ, оборванный ремешок от ружья".
Похоже, кто-то обул наследников покойного на восемь марок с полтиной. Да и слугу обчистил. Или вот еще:
"…найден на болоте стариком, собиравшим клюкву (а вернее что варившим мед в лесу без акцизной марки – какая клюква в июле?)"
Тот же вопрос сам Айзенвальд задавал Тумашу Занецкому. Жаль, бумагу эту студенту не покажешь – вот бы повеселился. Да и насчет политического мотива Генрих не промахнулся:
"По частным сведениям из вайс-роты (представительские расходы 3 2/3 рубля серебром на ужин), князь Омельский Витольд в начале июня пытался задержать или похитить некую девицу, бывшую проездом через Омель на Речицу.
ВАЖНО: Местные крестьяне и дворня пана Витольда, узнав о скоропостижной смерти князя, нисколько не удивились, но пояснений и ответов от них не добились ни угрозами, ни подкупом. Применение особых мер воздействия было сочтено излишним.
Описания девицы либо дамы получить не удалось ввиду полной разноречивости в показаниях опрошенных.
Предположительно, князь Витольд казнен "Стражей", возможно менским или омельским комитетом, так как причастности виленской "Стражи" к этому делу не установлено. Вероятно, упомянутая гостья предлагала князю перейти на сторону инсургентов. Когда же тот отказался и пытался задержать эмиссара,"Стража" отомстила Пасюкевичу, избрав для мести момент нахождения князя подальше от Омеля – чтобы отвести от себя подозрения".
Несколько раз промелькнула в отчетах вредная паненка 16 лет, сбегавшая то и дело из-под присмотра бабушки. По каковому поводу не менее вредная бабушка поднимала шум на всю Лейтаву.
"No4
В июне месяце 15-го числа от панны Клары Хуторянковой было обращение в отделение Краславское о пропаже ея внучки, паненки Лотош Ядвиси, 16 лет от роду. Оная паненка, прибыв с панною Кларой на ярмарку в Краславку, своим коштом и волей домой воротилась. Хотя панна Клара о сем внучкой еще за день упреждена была, однако весь город подняла на ноги и чуть не крылатых гусар отправила вслед за девицею. По какому поводу губернатор Краславки должен был помянутой панне Кларе строгое внушение сделать".
Несмотря на частое упоминание этих семейных дел, предчувствие Генриха молчало.
Айзенвальд позавтракал вином и сыром, послал лакея Яна купить у цветочницы под окном букетик первых фиалок и вновь засел за работу. И понял, что нашел.
По прочтении трех рядов всплыла дата "31 октября 1830" – Задушный день. Количество сгинувших безвестно по данным всех отделений полицай-департамента, таблице Матея Френкеля и, наконец, рапортам ландштаба после этого дня выросло в десять раз. Военные, те вообще со свойственной им грубой прямотой всю свою сводку подавали в двух частях: потери до этой даты и после нее. Различие било в глаза.
И военная разведка, и блау-рота копали глубже. В мемориале, который Генрих все же прочел, четко значилось:
"Если до Задушного дня (1830 года октября 31-аго дня) исчезали бесследно в основном люди, поддерживающие Блаунфельд высказываниями, также должностные лица в поветах, местечках и им подобные, что можно отнести на деятельность подрывных элементов – то с ноября пропадают все без разбора, вне зависимости от политических позиций и убеждений, лишь бы только человек оказался вне населенной местности. Каковое доказывается большим разбросом общественного положения и имущественного состояния пропавших".
Генрих потер щеки. Явственно зазвучал в голове ломкий голос отца Казимира из Навлицы, называющий Задушный день.
Бесповоротно выстроились в одно: бегущие, как по ниточке, слепые волки… Зимнее поле… Волки, хватающие за руку с оружием, точно зная, для чего оно предназначено… Женский голос, хлестнувший плетью сквозь вой… Несуразности Лискны… Хриплый голос корчмаря и фольклориста Коти Борщевского: "Ох, не дай нам Боже увидеть, как она снова пойдет по земле. Все равно как в войну: солдатики непогребенные лежат, и над ними жируют вороны. Ты-то, Тумаш, не помнишь, маленький был тогда". Девушка с моста в Краславке, бросающая в воду склизкие зеленые камешки, о которой рассказала панна Цванцигер…
Айзенвальду сделалось жарко. Он скинул сюртук и растянул узел галстуха.
Легенда делалась явью.
И можно было отбросить осторожное "если предположить", впервые возникшее вместе с воображаемой схемой в гостиной особняка Цванцигеров.
В Задушный день на погосте в Навлице была Морена… Та самая языческая смерть, при одном упоминании которой болтун Котя, застреливший чудовищную рысь и спокойно гуляющий ночами по кладбищу, трясется студнем… ради служения которой Антя Легнич готова лишиться бессмертной души… и сам Айзенвальд… к черту.
