4.
Таша подвела Барби поближе к плюшевой собачке и сказала: «Мммммуа-ммммуа-ммммуа!», потому что Барби с собачкой начали целоваться, а потом собачка сказала: «Ну и продолжай жить с мамой!», развернулась и ушла странным виляющим путем, потому что ноги взрослых очень мешали игравшей по столом Таше, она толкнула мужской ботинок, но он не сдвинулся с места, зато мамины ноги вдруг исчезли и захлопали тапочками, и Таша решила, что под освободившимся маминым стулом будет собачкин домик, а Барби заплакала: «Уууууу! Ууууу!», а потом дала сама себе по щеке (это было трудно, руки у Барби сгибались только немножко, поэтому пощечину пришлось организовать самой Таше) и сказала: «Дура! Дура! А ну возьми себя в руки и не реви!», но тут мама села на место, Таша стала вытаскивать собачку из-за ее ног, и мама, заглянув под стол, сказала: «Таша, а ну к себе!» — но не погнала ее, и Таша продолжала сидеть внизу, играя шнурками на мужских ботинках, пока мужчина не спрятал ноги под табуретку и не сказал: «Я пойду, мне пора, я еще должен заехать, там, кое-куда…», и мама торопливо ответила: «Да-да, конечно», — и еще: «Спасибо, что заехал», и «Привет Наталье», и «Надо как-нибудь увидеться всем вместе», голос у мамы был какой-то странный, а потом обе пары ног исчезли, Таша снова поставила собачку под мамин стул, но игра надоела ей, она вылезла из-под стола, покинув тапочки, и пошлепала босиком в коридор, где Игорь мялся у двери, а мама никак не могла справиться с ключом и все время отворачивалась, а потом дверь хлопнула, Таша побежала к себе и понесла маме книжку, чтобы почитать, но мама сидела в ванной и не выходила, Таша слышала, как льется вода и как мама вдруг шлепает себя по щеке и говорит: «Дура, не вой! Не вой, идиотка!», и тогда Таша взяла Барби, плотно намотала ее волосы себе на палец и села под дверь ванной — ждать.
5.
Сначала с Бизякой было очень хорошо, но со временем стало плохо, потому что Бизяка все знала, а значит, могла все рассказать маме и вообще постепенно стала пугать Ташу, потому что она была очень злой, все время заставляла Ташу делать дурацкие вещи, а если Таше самой хотелось сделать что-нибудь плохое, Бизяка говорила: ну давай, давай, а то я расскажу маме про почирканную карандашами скатерть и про то, что ты лазила в ее ящик, и Таша чувствовала какую-то дурацкую лихость и делала что-нибудь специально, — например, сбросила с подоконника мамин кактус и потом специально терла глаза и делала вид, что он упал случайно, и мама даже говорила ей, чтобы она не расстраивалась, и ей было стыдно, но и очень здорово одновременно, а Бизяка говорила ей, как капитан в мультике: «Так держать!» — и поэтому Таша уже не знала, что делать с Бизякой, потому что сначала придумала ее сама, когда поломала слона с барабаном и воспитательница спросила, глядя на Ташу: «Кто это сделал?» — и Таша быстро выпалило первое пришедшее в голову слово: «Бизяка!», и с этого момента Бизяка стала все расти и расти, и мама, услышав «Бизяка!» два дня спустя, посмотрела на Ташу огорченно и сказала: ну что ж, надо поменять все замки и укрепить двери, чтобы такая плохая Бизяка не могла больше пролезть к нам в дом. Но двери не поменяли, Бизяка порвала мамин чулок и отрезала волосы у куклы Камиллы, мама качала головой, а Таша ночью представляла себе Бизяку: коричневую, вязкую, круглую, с мелкими острыми зубами и отвратительной улыбкой и пыталась сказать себе, что никакой Бизяки нет, она, Таша, сама ее придумала, но это получалось все хуже и хуже, и Таша клялась себе прямо с утра и навсегда вести себя очень-очень хорошо, но утром мама обнаружила, что вчера кто-то нарисовал фломастером на кафеле в ванной и спросила, как это случилось, и Таша хотела признаться и даже начала говорить: «Это сделала…» — но тут что-то случилось у нее внутри и она зажмурилась и почти крикнула: «Бизяка!!», и тут мама уперла руки в бока и строго сказала: извини, Таша, но я звонила Бизяке, вчера она весь день сидела дома и просила сказать тебе, что она знает, кто виноват на самом деле, и тут от ужаса Таша села на пол и аж задохнулась.
6.
Мама сидела на песке, на носу у нее была смешная бумажка, на голове — шляпа, а под шляпой — очки, и Таше очень нравилась такая мама, она была совсем непохожа на домашнюю маму, и Таша закапывала мамину ногу в песок, а потом аккуратно откапывала, обводя пальчиком один мамин палец за другим, и сквозь песок постепенно проступал красивый блестящий лак, а мама как будто не замечала Ташу, и в какой-то момент Таша подергала маму за палец, но мама все равно не посмотрела на нее, а только откинулась еще сильнее назад, так, что на коричневом животе появилась складочка, Таша наступила маме на ногу, но мама только отодвинула ногу, и тогда Таша подбежала к воде и закричала: «Мама, смотри, я иду в воду одна!» — но мама все равно не ответила, Таша, разозлившись, набрала в руку гальки, подбежала к маме, положила одну гальку в рот и плюнула, попав маме в плечо, и вдруг мама сказала: «О Господи, опять ты! Что тебе от меня надо?» — а Таша сказала: «Чтобы ты была со мной!» — а мама сказала: «Не мучай меня, ну не мучай, ради бога!» — а Таша сказала: «Я не хочу тебя мучить! Я тебя люблю!» — а мама, отодвигаясь все дальше, почти кричала: уходи! — а Таша старалась подойти к ней поближе, но мама отпихивала ее ногой, и тогда Таша спросила: «Скажи мне, почему ты все-таки не родила меня?» — и мама побелела, а Таша спросила: «Потому что ты меня не любишь?»
«Нет, — сказала мама хрипло, — потому что папа тебя не любит». Таша молчала, и мама сказала тем же севшим голосом: «Ради бога, уйди уже. Оставь меня. Не приходи», — и тогда Таша подошла на шаг вперед, и еще на шаг, и с каждым шагом запихивала себе в рот еще один камушек, и еще, и еще, и мама снова прохрипела: «Уйди!» — а Таша, глядя на нее светлыми глазами в золотых ресницах, сказала:
— Ну ув нет. Ну ув нет.
В старости я буду жить, скорее всего, в одиночестве. Характер не тот, чтобы с кем-то уживаться. Стану жить в маленькой квартирке, с плохо поклеенными обоями и огромными щелями в балконной двери. И у меня будут три кошки, черная, белая и рыжая. Кошки будут постоянно драться, а я буду смотреть и радоваться тому, что они, в отличие от меня, живые и здоровые. Умиляться буду, вытирать слезы платочком. По улице стану перемещаться короткими перебежками, считая окружающий мир непонятным и враждебным. Других старушек, которые собираются у подъездов на лавочках, буду принимать за какую-то странную, непонятную мне форму жизни и потому буду их чураться. Впрочем, они станут отвечать мне взаимностью. Денег у меня будет мало (не бывает их у меня много, в принципе), и почти все они будут уходить на еду кошкам. Поэтому кошки у меня будут пушистые и откормленные, а я — совсем наоборот (давно мечтаю похудеть, в общем-то). Врачи к тому времени запретят мне пить кофе с кофеином, а кофе без него будет для меня слишком дорогим. Но я все равно раз в неделю стану варить себе настоящий, хотя не очень крепкий кофе, наливать его в маленькую, не больше наперстка чашку, и выпивать. И долго потом прислушиваться к ощущениям, не прихватит ли сердце. И, может быть, раз в месяц стану позволять себе одну сигарету. В такие моменты мне будет совсем грустно, но грустные мысли я буду себе позволять только по вторникам. Еще у меня будет паззл на четыре тысячи кусков с картиной Босха, его я куплю себе заранее. И каждый день, нацепив на нос очки (еще пара лет с моим монитором, и это неизбежно) и близоруко щурясь, буду его складывать. Недолго, по часу где-то, чтобы глаза не уставали. А потом смотреть кино. К тому времени, надеюсь, я не впаду в маразм и не разучусь пользоваться всякой техникой. Коллекцию фильмов я тоже соберу заранее, разумеется. Иногда, по праздникам, мне будут звонить дети и внуки, а я каждый раз стану удивляться тому, что они у меня есть и думать, что люди, наверное, просто ошиблись номером. Еще в старости мне снова захочется писать руками, я заведу себе настоящую чернильную ручку и много белых листов бумаги и буду писать, по вечерам, при свете настольной лампы. Писать что-нибудь очень длинное, может быть, про себя, но скорее всего, про кого-нибудь еще. А потом настанет день, когда паззл соберется, а из всей коллекции останется посмотреть только один фильм. Я думаю, что это будет "Достучаться до небес". А может и нет. Вкусы со временем меняются. Но скорее всего, все же он. Я его поставлю, сварю кофе или, может, найду спрятанную в шкаф лет 15 назад бутылку текилы, и стану смотреть. А когда фильм закончится, я умру. Просто и без затей. Тело мое тут же развалится на множество маленьких букв, а душа воспарит, потом спустится обратно и вселится в одну из моих кошек, скорее всего, в рыжую. Кошки аккуратно соберут все буквы и отнесут их туда, где будут лежать бумажки с недописанным, к примеру, романом (да, на роман я раньше, чем в старости не сподвигнусь). Буквы тут же займут отведенные им места, и роман этот окажется законченным. Только его вряд ли где опубликуют. Люди, которые придут в эту квартиру, чтобы забрать ее себе, вряд ли обратят внимания на мои каракули. А даже если обратят, ни одно издательство не сможет прочесть, что там написано (у меня и сейчас-то почерк ужасный, а с возрастом будет только хуже). Так что роман мой выкинут или сожгут. А кошки, как только кто-нибудь откроет дверь, уйдут, чтобы гулять самим по себе. Ведь кошек именно для этого и придумали. Они не пропадут, у меня будут очень умные кошки. Даже та, которая рыжая.
