Заговор бы не охранил, думала она. Знать, и впрямь он колдун… надо же – волка от пуль заговорил… С чего бы? На что ему волк-то?
У самой калитки Егорка обернулся.
– Оленушка, – сказал он самым сердечным тоном, – благодарствуй, милая. Ты моему другу помогла – я тебе тоже помогу, чем смогу, только позови.
– А зелье мне приворотное сваришь? – не удержалась Оленка. При виде красивого парня ей хотелось высмеивать и цеплять его, хоть бы даже он и не вел себя охально.
Егорка вымученно улыбнулся.
– Чай, счастья хочешь? Так счастье не приворотным зельем добывается, да и не нужно тебе этой отравы-то… Оленушка, не досуг мне сейчас с тобой пересмеиваться, ты уж прости – другой раз приходи.
Оленка с сердцем развернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Егорка и Симка втащили волка в сени и прикрыли дверь. Оленка остановилась за калиткой.
Ей было любопытно до озноба, как Матрена встретит волка под своей крышей. Не может быть, чтоб и она во всем этом путалась – именно Матрена и болтала чаще всех.
Оленка выждала с полминуты, убедилась, что ни Симка, ни Егор не выйдут более, и тихо-тихо, осторожно ступая, подкралась по истоптанному снегу к слепому окошку. И оцепенела.
Матрены как и не было – спала Матрена. Зато волк лежал на полу посреди избы, а Егорка резал ножом, который он принес, его собственную шкуру – от загривка до самого хвоста, по живому, а ни капельки крови не пролилось. Оленка смотрела расширившимися от ужаса глазами, как шкура упала с волка на пол, вдруг на глазах превратившись в разрезанный на спине, продырявленный и вымазанный кровью черный овчинный полушубок.
А с пола тяжело подымался бледный с лица, как мел, в окровавленной рубахе, Лаврентий Битюг.
Оборотень.
Оленка закусила палец, чтобы не закричать. В столбняке, который никак не проходил, она смотрела, как Симка наливает в миску воды, а Егор окунает туда чистую тряпицу. Они промывали рану на боку Лаврентия – не такую, как от пули, а вроде вырванного куска мяса, и кожа вокруг запеклась, как от ожога.
Кажется, Лаврентий что-то говорил, но Оленка не прислушивалась. Столбняк неожиданно отпустил, и она кинулась бежать прочь от избы Матрены, так быстро и тихо, как только смогла.
Все нелепые байки, все сплетни и россказни оказались правдой. И мало того, что Егорка – ведьмак, чертознай, так еще и Лаврентий, сильный мужик и лучший в деревне кулачный боец, о котором даже и Гришка отзывался с уважением – оборотень. Волк.
Оленка, запыхавшись, задыхаясь, влетела в Силычев кабак и остановилась у двери, пытаясь угомонить бешено колотящееся сердце. Здесь, слава Богу, были люди – здесь было даже более многолюдно, чем полагалось бы утром: Петруха, Лука, Никифор, какие-то сторонские парни, все с ружьями… В углу сидел Кузьма в окружении целой толпы – он был такой же белый с лица, как Лаврентий, даже и с синевой, а губы и вовсе синие. Все гомонили громко и бестолково; Оленка, еще не очнувшаяся от страха, никак не могла разобрать, в чем дело.
– Милости просим, милости просим, Оленушка, – заворковал Устин Силыч ласково и приветливо, будто его вся эта суета не касалась. – Чай, никак, Григорий Артемич прислали? За конфетками прилетела, птичка райская, али казенной братцу понадобилось?
– Казенной, сороковку, – пробормотала Оленка, чувствуя в коленях и руках гадкую мелкую дрожь. – А с чего б мужикам вопить, Устин?
– А барыня Софья Ильинична десять рублей обещали за волчью шкуру, – с готовностью сообщил Устин Силыч. – Волк тут такой бегает, черный, громадный. Игнат из Глызинских пытал собрать мужиков, да облаву устроить на волков-то, а наши, Петруха с Кузьмой да Афанасий с Бродов, решили одни волка-то найти да подстрелить. Петруха-то, слышь, жениться надумал, так деньги нужны…
– Устин Силыч! – взмолилась Оленка. – Бог с ней, со свадьбой-то Петрухиной, ты о волках-то доскажи!
– Так вот и пошли они затемно втроем, – продолжал Устин, улыбаясь, словно рассказывая сказку. – А волк-то на них и выскочи! Афанасий-то в него стрелял, а от волка-то пули словно отскакивают – Кузьме, слышь, руку вот по сих пор откусил, да и убежал, вот какие дела-то творятся, милая. Еле живого его до деревни-то дотащили…
– Кузьма – без руки? – спросила Оленка, еле шевеля губами.
– Без руки, птичка, как есть совсем без руки. За дохтуром Илюха-то поскакал. К отцу Василью бегали – а он, слышь, ночью в барскую усадьбу уехал. Матушка сказывала, Игната вечор, в сумерки, волк задрал, насмерть, так, де, лакей барынин говорил, а правда ли – Бог его знает…
Оленка медленно села на табуретку.
– Устин, – сказала она тихо, – это Лаврентий.
Устин поставил бутылку на стойку, взглянул удивленно:
– Что-й-то?
Оленка глубоко вдохнула и выпалила:
– Он, Лаврентий-то, Устин Силыч – оборотень! Ей-Богу, сама видала, как Егорка рыжий с черного волка шкуру срезал, а под шкурой-то Лаврентий оказался. А пули-то от него не отскакивают – Афанасий ранил его, когда стрелял, на боку рана-то…
Лука, который ухитрялся слышать все и всегда, оказываясь поблизости самым неожиданным образом, округлил глаза и запричитал:
– Ратуйте, православные! Кузьму да Игната оборотень задрал, а оборотень-то – Лаврюшка-Битюг! – а далее началось такое, отчего Оленка сто раз пожалела о собственной болтливости…
Лаврентий сидел на лавке, постепенно приходя в себя и чувствуя, как боль отпускает и делается терпимой. Симка ставил самовар; Егор резал хлеб. Лаврентию показалось, что Егорка глядеть на него не хочет – вроде бы, стыдится за него – и захотелось все объяснить.
– Егор, – сказал Лаврентий глухо, – чай, дурным зверем считаешь меня? Лютым?
Егорка улыбнулся, и у Лаврентия отлегло от сердца.
– Лес тебя любит, Лаврентий, – сказал Егор. – И волки твои тебя любят. Небось, не хотели уходить-то без тебя? Отчего б тебе снова себя грызть?
Лаврентий тяжело вздохнул, отвернувшись в сторону и глядя в угол:
– Я, Егорка, человека покалечил. Кузьме Антипову ладонь начисто, как есть, откусил – а какой он теперь работник без руки? Эх, пропащий я зверюга… как увидел, что он мой нож забрал – так злость разобрала, ажно в глазах потемнело. А ведь я понял, считай, что прямо тогда и понял – не сам он от себя: Игнат его накрутил… И знаешь ли, я ж Игната-то, вроде как учуял – а его там и не было…
Егорка подошел и сел рядом, прислонившись к здоровому плечу Лаврентия; сказал проникновенно:
– Напрасно коришь себя. Кузьму-то я уж раза три, как упреждал, что лес на него в обиде – а с него, как с гуся вода. Он еще себя окажет, Кузьма-то – напачкает, где сможет, вот увидишь… Еще пожалеем, что в живых его оставили.
