— Стойте!
Оглянулся — рыжая ко мне идет, походка танцующая, а в глазах слезинки блестят, и нож в руке за лезвие держит. Подошла ко мне и звонко, на весь двор заявляет:
— Я, Карален Лико, по долгу крови и чести признаю тебя, воин без имени, своим господином и клянусь служить тебе верой и правдой до тех пор, пока не верну долг. И пусть гнев богов падет на меня, если я нарушу эту клятву.
И нож мне протягивает.
Я на синеглазого покосился — молчит, зараза, в сторону смотрит и в бороду себе усмехается. Ну и влип же я!
— Слушай, — говорю, — брось ты эти дворянские заморочки. Верни мою финку, ту, что в сапоге была, и считай, что мы в расчете. А господином меня отродясь не обзывали.
Рыжая аж вздрогнула.
— Ты оскорбляешь меня, воин. Моя жизнь стоит дороже какого-то ножа.
— Так ведь, — говорю, — смотря какой нож. Этот мою жизнь спасал побольше, чем два раза.
Нож и в самом деле хороший. Рукоять наборная, из черного плексигласа, баланс — замечательный. Как мне его в 42-м подарили, так с ним и хожу.
Рыжая на меня косо так посмотрела, наклонилась и вытащила финку из сапога.
— Возьми. Но клятва моя остается в силе.
Вот ведь привязалась.
— Ну и что ты теперь делать за меня будешь? — спрашиваю. — А, слуга? Сапоги чистить или тарелку подносить?
А рыжая на меня странно как-то глянула и отчеканила:
— Все, что прикажешь!
Хм. Это как же понимать? Приказать-то я много чего могу, с меня станется.
— Я думаю, воин, — вмешался командир, — что нам стоит поторопиться, если ты не предпочитаешь есть суп остывшим. А тебе, Карален, если ты и в самом деле собралась прислуживать за столом или хотя бы находиться за ним, не мешало бы переодеться.
Рыжая подбородок вскинула, четко развернулась и зашагала прочь походочкой своей танцующей. Черт, до чего красивая все-таки девчонка — глаз не оторвать. Я бы так стоял и любовался, если бы мне папаша руку на плечо не опустил.
— Пойдем, воин. А то ужин и в самом деле остынет.
Ну, я и пошел. Ремень свой только по дороге прихватил.
Суп у них неплохой оказался. Густой, вроде как из горохового концентрата, но вкус другой. А хлеб дрянной, даром что белый. Я, правда, белый хлеб последний раз еще в госпитале ел, но вкус запомнил. А этот — пресный какой-то, явно не доложили чего-то.
Кроме меня, за столом еще четверо было. Сам командир — его, оказывается, Аулеем звали, жена его Матика — копия дочки, только, понятно, постарше. Хотя если бы не сказали, в жизни бы не поверил, что она ей мать. Ну, не выглядит она на свои сколько-ей-там. Сестра старшая — да, но не мать.
Сама Кара в синее платье переоделась. Сидит, губы надула, на стену уставилась, за весь ужин и двух слов не сказала. Выхлебала тарелку и умчалась — только волосы рыжие в дверях мелькнули.
А четвертый — священник местный, отец Иллирии. Тот еще поп, доложу я вам. Лет ему под сорок, бородка седая, ухоженная, и волосы все седые, словно мукой посыпанные. Одет как все, только вместо меча посох у него дубовый. И по тому, как этот посох полирован, сразу видно — батюшка им при случае так благословит, что никому мало не покажется.
А глаза у этого священника добрые-добрые, прямо как у нашего особиста, майора Кулешова. Мы с ним еще в апреле, помню, крепко поцапались. Командованию тогда «язык» позарез был нужен, вторую неделю никаких сведений о противнике. Ну, ребята пошли и при переходе на немецкое боевое охранение напоролись. И началось — комдив орет, начштаба тоже орет, а капитан, он ведь тоже не железный — трое убитых, четверо раненых, — не сдержался, всем выдал по полной и особисту с начразведотдела заодно. Вот начразведотдела, по совести говоря, как раз за дело досталось — переход он должен обеспечивать. Хотя и комбат, и артиллеристы с НП клялись и божились — не было до той ночи никакого охранения. Тоже может быть — на войне и не такое случается. В общем, дело замяли — чего уж там, все свои, а «языка» мы через три дня добыли. Спокойно пошли и добыли. Без всякой ругани. А Кулешов, кстати, он тоже мужик ничего, даром что на собачьей должности. Походил недели три волком — он нас в упор не замечает, мы его, — а потом все в норму вошло. А вообще, среди замполитов, по-моему, сволочей ничуть не меньше. Да и среди всей остальной тыловой шушеры тоже. На передовой просто им деваться некуда — мина, она ведь не разбирает, плохой ты, хороший, жена у тебя законная в Москве или ППЖ в санвзводе — всех подряд выкашивает.
Так я и говорю, глаза у этого священника точь-в-точь как у майора Кулешова — добрые, с хитринкой. Поверишь — пеняй на себя. Проглотит и даже звездочку с пилотки не выплюнет.
Дохлебал я суп, хлеб догрыз, сижу, дно тарелки изучаю. Тарелки у них, кстати, алюминиевые. Ложки деревянные, а тарелки алюминиевые. Но не такие, как у нас, а самодельные, из самолетного дюраля. Наши из него портсигары наловчились клепать, а здесь — тарелки.
Аулей свой суп тоже доел, ложку отложил, а тарелку с поклоном жене передал.
— Спасибо, — говорит, — хозяйка, тебе и богам нашим за пищу эту.
Ну, я тогда тоже встал, пробормотал чего-то типа «мир дому вашему» и сел. Странные у них тут все-таки обычаи. Хотя, со стороны смотреть, любой обычай странный.
Аулей только в усы усмехнулся.
— Вижу, воин, — говорит, — что не терпится тебе задать нам множество вопросов.
— Во-первых, звать меня Сергей Малахов или, в крайнем случае, товарищ старший сержант. Во-вторых, вопросов у меня много, но у вас их, по-моему, не меньше. Вот вы и начинайте. Я ж у вас гость, а не вы у меня.
— Хорошо, Сегей. Как ты думаешь, куда ты попал?
Хороший вопрос.
— Теряюсь в догадках, — отвечаю. — Европа, а точнее… ноль да семечки.
Эти трое за столом меж собой переглянулись, понимающе так, Матика на меня и вовсе жалостливо поглядела, и от этих взглядов мне сразу резко не по себе сделалось. Черт, думаю, если это не Европа, так куда ж меня занесло? В Папуа-Новую Гвинею, на остров имени товарища Миклухо-Маклая?
— Боюсь, Сегей, — начал Аулей, — что тебе будет очень сложно поверить в то, что я поведаю тебе. Да и мне, признаться, сложно говорить о вещах, в которых я, простой рыцарь, что греха таить — почти несведущ.
— Ну, так уж и несведущ, — перебил его Иллирии. — Вы наговариваете на себя, мой добрый Аулей, а это тоже грех. Во-первых, вы не простой рыцарь, а во-вторых, вашему образованию могут позавидовать очень и очень многие.
Черт! Что эта парочка за комедию ломает?
— Самое главное, Сегей, — мягко сказал Аулей, — ты в другом мире.
Ну все, приехали! Хватай мешки — вокзал отходит!
— Это где ж, — спрашиваю, — на Марсе, что ли? А до ближайшего канала далеко?
