Все верно, его привели куда надо – это тронный зал Кагана. Только почему-то на золотом троне Хазарии сидит сморщенный старик с жидкой белой бородой, в нелепой шапке конусом, обвешанной амулетами, и облезлой козлиной шубе. Это Араха, Эзер-эльтебер сразу узнал его. Куда же тогда делся сам Каган?
– Могучий Эзер-эльтебер! – проскрежетал старый шаман, не спуская с юноши внимательного взгляда. – Неустрашимый, доблестный Эзер-эльтебер! Уже давно никто не служил мне так верно и истово, как ты, мальчик! Пришло твое время, пришел час доблести и славы. Ты лучший из моих слуг, и я горжусь тобой.
Эзер-эльтебер хочет ответить, что он слуга Кагана и старому Арахе никогда не служил и не думал служить, но только вместо слов с его языка срываются какие-то странные звуки – не то лай, не то рычание. Что это с ним? А Араха улыбается и молча смотрит на него, поглаживая сморщенной костлявой рукой свою бороденку.
– Ты совершил только одну ошибку, кхе-кхе, – вдруг говорит он, и глаза его начинают вспыхивать багровыми огоньками. – Ты привез мне не те дары. Разве ты не знал, что нет для Арахи и господина его Эрлика ничего желаннее свежей горячей крови?
Эзер-эльтебер чувствует себя виноватым, опускается на ковер перед троном, становясь на четвереньки. Что-то с ним происходит. Он ощущает, что внутри него клокочет бешеная ярость, и ему хочется крови ничуть не меньше, чем старому колдуну, нахально забравшемуся на трон Кагана. А Араха тем временем показывает пальцем куда-то за спину Эзер-эльтебера и смеется.
– Не привез мне крови, так привези! – говорит он. – Возьми волчицу! Перекуси ее горло, насладись вкусом ее жизни! Возьми ее! А пока прими участие в нашей трапезе. Пей кумыс, который я для тебя приготовил!
Слова старого колдуна заглушает страшный неописуемый звук. Сотник сразу узнает его, он не раз слышал его в бою. Так кричат в агонии умирающие лошади. Эзер-эльтебер поворачивается и видит, что тронный зал превратился в тесную пещеру с глинистыми стенами и полом, освещенную призрачным синеватым пламенем. Пол пещеры залит кровью и усеян разорванными останками лошадей, клочьями некогда нарядных шелковых чепраков и кожаной сбруи. Десять огромных жутких черных псов в молчаливом остервенении рвут тушу еще одной лошади, и Эзер-эльтебер видит, что это его Карате-мир – конь, которого он так любит. Каратемир еще жив, и его глаз, обращенный на сотника, полон смертного ужаса. А еще в этом черном блестящем глазу, как в зеркале, отражается подкрадывающийся к добыче черный зверь, подобный десяти прочим хищникам, и взгляд зверя горит кровожадным безумием. Эзер-эльтебер приглядывается к отражению и вдруг понимает, что это чудовище с острой мордой и торчащими остроконечными ушами двигается так же, как и он. Эзер-эльтебер рычит – и отражение скалит в рычании белоснежные клыки. Неужели это он? А эти чудовищные собаки – это его храбрые арсии? Времени раздумывать больше нет – его товарищи по Стае клыками вспороли коню брюхо, и от сладкого запаха крови и конских внутренностей голова бывшего хазарского сотника идет кругом. Рыча, и исходя голодной слюной, Эзер-эльтебер бросается на добычу.
И это уже был не сон.
Захария отбросил лопату, посмотрел на свои ладони и втихомолку выругался. Он никогда не был белоручкой – тяжелая работа была для него обыкновенным делом. Но земля возле старых каменоломен такая твердая, что из нее можно строить укрепления. Да и еще и солнце палит так, что в глазах темнеет. А до вечера еще далеко. Вряд ли проклятый евнух Василий позволит им прохлаждаться в тени до тех пор, пока не спадет жара…
– Все, не могу больше! – воскликнул Дионисий Фракиец и отбросил заступ. – Хватит, надоело!
– У меня все ладони в пузырях, – сказал Захария. – Только отдохнуть все равно не дадут. Сейчас придет евнух. Или старик. Начнут кричать, что мы ленивые ублюдки и нас следовало бы уморить в застенке.
– Ты веришь, что нас освободят после того, как мы сделаем эту работу? – вдруг спросил Дионисий. – Что-то я очень сомневаюсь.
– Старик показывал мне помилование, подписанное самим басилевсом, – ответил Захария. – Клянусь Иоанном из Фтоломеи, что я сам его видел!
– Старик лгун, – с горькой усмешкой сказал Дионисий. – Станет басилевс подписывать помилование сам, как же! Небось, старый черт сам состряпал грамотку-то. Темнит он что-то, Солдат. Не верю я ему. Не дадут нам помилования. Я вор, ты – убийца. В лучшем случае заменят казнь пожизненной тюрягой. Что так, что эдак – один хрен выходит, что мы попусту тут карячимся.
– У нас все равно нет выбора. – Захария прикрыл глаза ладонью, всмотрелся в раскаленное солнцем небо. Высоко над ними в небе плавал орел. Или это от жары и усталости в глазах начало рябить?
– Пятый день долбим эту проклятую землю, и все без толку! – Дионисий с жадностью припал губами к кувшину с тепловатой водой, напившись, передал кувшин товарищу. – Хотя лучше здесь, чем в лапах палача. А ты как думаешь?
Захария не ответил. Бывший солдат Девятого Адрианопольского легиона смотрел вдаль, туда, где над водами Золотого Рога белели паруса кораблей.
– Что молчишь, приятель? – спросил Дионисий.
– Думаю. Не дает мне покоя этот старик.
– А что с ним такое? Старик как старик. Безбородый кастрат злит меня куда больше. Стоит, сволочь, в тенечке, пока мы работаем, и скалится, как лошак. Однажды тресну его лопатой по черепу, и не надо мне никакого помилования!
– Мне вот интересно, а что старик тут ищет?
– Тебе-то что? Главное, чтобы не надул. Обидно будет столько дней вкалывать, а потом все-таки оказаться на колесе.
– Я вот что думаю, Фракиец, – наверняка старик этот в Константинополе человек влиятельный. Иначе откуда у него бумага, подписанная басилевсом? На царедворца он не похож, на иерарха церкви и подавно. Скорее, на ученого смахивает. Одет хорошо, видать, денег у него много.
– Я что-то тебя не понимаю.
– А самое главное, – продолжал Захария, не обратив внимания на слова своего товарища, – что вроде он и не боится, что мы сбежим. Я когда с ним в тюрьме в первый раз встретился, сразу понял, что человек он особенный. Взгляд у него заметил, какой? Будто насквозь тебя видит. Не люблю я, когда человек на меня таким взглядом смотрит.
– Боишься, что ли?
– Не боюсь. – Захария сделал еще глоток из кувшина. – Дело в другом. Чувствую я, у старика этого есть какая-то особая власть. Он нас с тобой из сотни осужденных совсем не случайно выбрал. Он ведь, когда нас во дворе тюрьмы выстроили, сразу к нам направился. Почему?
– Направился и направился, тебе-то чего? Чепуху говоришь, приятель.
– Не чепуху! Старик этот особенный. Я когда с ним говорю, будто стою перед иконой в церкви, только не святость от него идет, а сила, понимаешь? Крепко он в нас с тобой уверен. Знает, что не удерем, одних оставляет. Почему?
