Но с этой надеждой теперь покончено. Властитель Джиро Анасати был братом Бантокапи; и, хотя покончить с Марой на сей раз ему не удалось, гибель племянника развязывала руки мстительному дядюшке. Теперь ничто не мешало ему вновь разжечь костер междоусобицы, едва тлевший во времена правления его отца.
Айяки воспитывали лучшие наставники; его охраняла бдительность всех воинов Мары, но за привилегии своего положения он заплатил дорогой ценой. В девять лет он едва не расстался с жизнью под ножом убийцы. Две няньки и старая советница, любимица всего дома, были убиты у него на глазах; память о пережитом то и дело возвращалась в ночных кошмарах мальчика. Мара подавила желание погладить руку сына: это не могло его утешить. Плоть была холодна; никогда больше не распахнутся доверчиво и радостно его глаза.
Маре уже не приходилось сдерживать слезы. Гнев на несправедливость судьбы заглушал печаль. Злые демоны, растоптавшие добрые задатки в душе Бантокапи и заставлявшие его находить удовольствие в жестокости, наделили его сына склонностью к меланхолии и мрачным раздумьям. Лишь в последние три года, после свадьбы Мары и Хокану, в натуре мальчика возобладала более светлая, солнечная сторона.
Айяки любил повторять, что крепость, ранее принадлежавшую властителям Минванаби, никто и никогда не осаждал: ведь здешние оборонительные сооружения неуязвимы для врага. Предметом особой гордости для наследника Акомы было и то, что его мать носит звание Слуги Империи. По его глубокому убеждению, этот титул сулил покровительство богов и удачу, достаточную, чтобы отвести беду.
И вот теперь Мара проклинала себя за то, что позволила себе поддаться его детской слепой вере. В прошлом она не раз обращала себе на пользу традиции и предрассудки. Она была тщеславной дурой, если не понимала, что с таким же успехом к подобным методам могут прибегнуть и другие — против нее самой.
Но казалось вопиющей несправедливостью то, что за ее ошибки должен расплачиваться ребенок, а не она.
Снять злые чары, омрачавшие жизнь Айяки, помог малыш Джастин, его единоутробный брат — сын раба-варвара, которого она до сих пор любила. Стоило Маре на миг закрыть глаза, и в памяти всплывало лицо Кевина, на котором почти всегда играла улыбка от какой-то забавной шутки; под солнцем Келевана его рыжие волосы и борода отливали медью. Чувства, связывавшие властительницу Акомы с неугомонным варваром, не имели ничего общего с тем гармоничным единством, что возникло между нею и Хокану. Кевин был задиристым и бесшабашным, а иной раз и безрассудным. Он не стал бы прятать от нее свое горе, а дал бы выход своим чувствам, разразившись вспышкой протеста. И может быть, в этом страстном проявлении жизни Мара почерпнула бы мужество взглянуть в лицо совершившемуся злодейству. Маленький Джастин унаследовал беспечный характер отца. Он был смешлив, падок на шалости и уже обнаруживал бойкий язычок. Как в былые дни его отец, Джастин обладал счастливой способностью отрывать Айяки от мрачных размышлений. Да и как можно было находиться рядом и оставаться безучастным, когда такой озорник носится вокруг на толстеньких ножках, а потом вдруг споткнется и растянется, да еще при этом заливается смехом или корчит уморительные рожицы?
Но Айяки уже никто никогда не рассмешит.
Мара вздрогнула, запоздало ощутив рядом чье-то присутствие. Это был Хокану, вошедший в зал тем сверхъестественно бесшумным шагом, который перенял от лесников в варварском мире.
Поняв, что жена заметила его, Хокану взял холодную руку Мары и задержал ее между своими горячими ладонями.
— Госпожа моя, уже миновала полночь. Тебе стоило бы хоть немного отдохнуть.
Чуть отвернувшись от носилок, Мара перевела глаза на Хокану, и полный участия взгляд мужа заставил ее разрыдаться. Красивое лицо Хокану потемнело, и он прижал Мару к своей груди. Он был силен, худощав и подтянут, как и его отец. Даже если Хокану и не возбуждал в ней той неукротимой страсти, с какой ее влекло к Кевину, они понимали друг друга без слов. Он стал для Мары настоящим мужем, каким никогда не был отец Айяки, и сейчас, когда горе камня на камне не оставило от ее самообладания, только близость Хокану удерживала ее от безумия. В этом объятии, которым он пытался утешить ее, угадывалась решимость мужчины, способного командовать на поле брани. Он, как и Мара, предпочитал мирную жизнь, но, если требовалось взяться за меч, в нем просыпалась храбрость тигров, обитавших по ту сторону Бездны.
Теперь — увы, поздно — эта воинская доблесть понадобится для защиты Акомы.
Слезы струились по щекам Мары. Ее чувство вины обрело имя, и носителя этого имени она заставит горько пожалеть о содеянном. Ее сына убил Джиро из Анасати, и за это она навеки сотрет его род из памяти потомков.
Словно ощутив зловещий ход мыслей Мары, Хокану ласково встряхнул жену:
— Требуется твое присутствие, любимая. Джастин проплакал весь ужин и без конца допытывался, что случилось с мамой. Кейок то и дело является за распоряжениями, а Люджану хотелось бы знать, сколько рот следует отозвать из гарнизонов твоих поместий под Сулан-Ку.
В своей неподражаемой иносказательной манере Хокану дал понять, что не оспаривает неизбежность войны. Это приносило облегчение. Если бы он вздумал вслух усомниться в виновности Джиро или попробовал убедить жену, что один красно-желтый кружок из раковины — недостаточное основание для сокрушительного возмездия, то гнев Мары обрушился бы на него самого. Сейчас для нее не существовало тонкостей, и, значит, кто не с ней, тот против нее. Акоме нанесен удар, и честь требовала действий.
Но вид убитого сына лишал Мару воли; любое действие знаменовало жизнь, а здесь торжествовала смерть.
— Госпожа! — напомнил о себе Хокану. — Будущность Акомы требует твоих решений. Ибо ныне Акома — это ты.
Брови Мары хмуро сдвинулись. В словах мужа звучала правда. Вступая в брак, они договорились, что юный Джастин станет наследником рода Шиндзаваи после Хокану. Внезапно Маре отчаянно захотелось, чтобы этого обещания не существовало. Никогда не согласилась бы она на подобное условие, если бы приняла во внимание, что ведь и Айяки тоже смертен.
Круг снова замкнулся. Она проявила неосмотрительность. Если бы не ее благодушное самоупоение, наследник Акомы не был бы выставлен для прощания в кольце погребальных светильников, а носился по двору, как любой другой мальчик, или упражнялся в боевых искусствах, или мчался, обгоняя ветер, по холмам на своем вороном скакуне.
Перед внутренним взором Мары опять возникло изогнутое дугой туловище вздыбившегося коня и жуткое мелькание копыт в воздухе, когда тот рухнул…
