Ольгиного лица Дима не видел. Она так и осталась стоять — не приближаясь к сыну, ничего не говоря.
Немая сцена длилась довольно долго; первым не выдержал Женька.
Отлетев от стены, мяч укатился в лопухи. Сын оглянулся; лицо было злое, но с явными следами слез. И губы обветрились и распухли.
— Чего вам надо?
Голос его выдал. Твердая корочка презрения лопнула, пропустив боль, обиду и страх.
Ольга развернулась и пошла туда, где осталась машина.
— Идем, — сказал Дима как можно спокойнее. — Пошли домой.
* * *
На Мосту Метро Диму посетило видение.
Будто вместо клепаной бабы над Днепром стоит, нахально воздев к небу факел, Статуя Свободы.
* * *
(…Я бегу сквозь чужие, опасные запахи. Справа дощатый забор — я чувствую… на расстоянии. Трава пахнет приятно… у меня нет времени, чтобы валяться в траве.
Я бегу.
В каждом дворе, — опасность, тупая, не острая, но я все равно вздрагиваю… Лай. Забор… Плоская крыша сарая… Мусорный бак — нет времени…
Бегу.)
* * *
Он был здесь впервые за полгода. Он очень соскучился за этим домом. И очень боялся переступить порог.
Как когда-то, вернувшись из армии, боялся увидеть маму — постаревшей.
Эта квартира была ЕГО. Он вырос здесь. Он спал и учил уроки в той комнате, где теперь спит и учит уроки Женька.
Он ревниво отмечал все изменения, произошедшие с того времени, когда он в последний раз переступал этот порог. Изменений было больше, чем он мог предположить: обои в передней переклеены, мебель переставлена и еще не прижилась на новых местах. Да и вряд ли приживется — раньше стол, шкафы и кресла стояли на естественных, годами выверенных позициях. А теперь их переставили просто затем, чтобы изменить обстановку.
Чтобы выветрить память о прошлой жизни. О нем, Диме, который здесь вырос…
Он пожалел, что вообще пришел сюда.
— Я пойду спать, — сказал Женька. — Мне в школу.
Это были первые его слова за весь последний час. До этого говорили Дима и Ольга — перебивая друг друга, поочередно, дуэтом.
Ольга вошла в комнату, не снимая ботинок. Обрушилась в кресло; сейчас ей, моложавой тридцатитрехлетней женщине, можно было дать все сорок пять. Дима даже испугался.
— Ты… — сквозь зубы сказал он, взяв сына за тощее плечо и с трудом удерживаясь, чтобы не сдавить сильнее. — Ты посмотри, до чего мать довел…
Глаза у Женьки были Ольгины — большие и серые. И холодные, как осень.
— Уж как ТЫ ее довел, мне за всю жизнь не довести.
Стряхнул враз ослабевшую отцову руку. Двинулся в спальню, но на пороге остановился. Обернулся к безучастно глядящей в окно Ольге:
— Все, ладно, убегать не буду. Договорились. Мир, дружба, жувачка.
Ольга молчала.
— А в Америку свою езжайте сами, если хотите, — сказал Женька куда менее уверенно.
— И поедем, — отозвалась Ольга, не оборачиваясь. — Мы с отцом поедем, а ты останешься здесь. В интернате или как хочешь.
Сын постоял еще — но Ольга так и не посмотрела на него. Женька ушел в спальню, очень аккуратно и очень плотно прикрыв за собой дверь.
* * *
В машине ей казалось — только доползти до квартиры, упасть хоть на коврик в прихожей и спать, спать, спать!
Теперь сна не было ни в одном глазу.
Жекины ботинки стояли у входной двери — два комка грязи. Оля взяла их, чтобы нести в ванную — они показались ей неподъемно тяжелыми; загадка скоро разъяснилась: вытаскивая стельки, она чуть не выронила себе на ноги две металлических пластинки — одну за другой.
— Бли-ин… Это что еще такое?
Ясно, что за два часа ботинки не высохнут, и Жеке придется идти в школу в кроссовках…
Шубин мешал ей. Мешал больше, чем неудобно стоящий шкаф; зря она пригласила бывшего мужа зайти в квартиру. Непонятно, что на нее нашло, что за благие намерения… Объяснить Шубину его задание она могла бы и на нейтральной территории.
И еще — ей было стыдно за ту истерику в машине. Развезло. Раскисла. Укатал ее этот маленький негодяй.
— Что ты стоишь на дороге? Сядь куда-нибудь, я сейчас кофе сварю…
Он сел на табуретку — но уместнее от этого не стал.
— Что ты расселся посреди кухни? Как я пройду?
Оле хотелось пересадить его куда-нибудь еще. А лучше — выставить в коридор. Сослаться на усталость и перенести встречу на завтра. А тут еще и брошенные бигуди валялись на стуле горкой каких-то доисторических костей…
Но Шубин нужен ей. Нет худа без добра — Женькин фортель естественным образом свел ее с бывшим мужем.
Собеседование — в Варшаве! — назначено на девятнадцатое мая. Осталось ровно тридцать девять дней, из которых нельзя терять ни одного. Предстоят очереди, очереди, беготня. Шубин возьмет на себя черновую часть работы… и еще квартира, будь она неладна. Квартиру придется оценивать и продавать, это ясно как божий день…
— У тебя кофе убежало, — сказал за ее спиной Шубин, и она с удивлением увидела, что размышляет, глядя в совершенно пустую джезву. Что белая плита стала коричневой, а горелка, залитая первоклассной «Арабикой», захлебывается и шипит.
— Убежал, — сказала Оля раздраженно. — Кофе — мужского рода. Убежал.
* * *
Он слушал монотонный Ольгин голос, разглядывая лист ватмана с нанесенной на него «сеткой» оставшихся до собеседования дней.
— У тебя как в новом паспорте написано — «Шубин» или «Шубiн»? А заграничный паспорт у тебя просрочен?! Немедленно продлевай! Да, еще сфотографироваться, вполоборота, чтобы левое ухо было полностью открыто и безо всяких украшений…
Дима механически потрогал собственное ухо. Какие, интересно, тут могут быть украшения…
— Говорят, что копии можно нотариально не заверять, — буднично продолжала Ольга, — но Сима советует все-таки заверить. Опять-таки переводы на английский — часть сама переведу, а часть Боря сделает за бутылку, я договорилась. Медосмотр стоит сто баксов, семьдесят за интервью, то есть собеседование с вице-консулом, еще тридцать — за визу. Может быть возня со справкой об отсутствии судимости… Копии сделаем сами на компьютере. Да, еще сфотографироваться… На квартиру приготовить документы, оценить на бирже, справку тоже скопировать и перевести… Маклера зовут Антонина Федоровна, она уже приводила двух покупателей смотреть квартиру… Пока просим двадцать тысяч, но, возможно, придется уступать, сейчас квартиры подешевели… Продавать будем сразу после девятнадцатого, как только получим визу…
— Квартиру? — механически спросил Дима. Сонная дымка лопнула, будто пробитый иголкой шарик.
