Словно прочитав мои мысли, мужчина, глядя на меня, усмехнулся.
— Кто таков?
— Просто… странник, — с трудом выдавил я.
— А ты?
Людоед присел на корточки и протянул руку к Барсу. Кот осторожно выбрался из-под моего локтя и вытянувшись в струну, шагнул навстречу. Чуть постоял и сделал ещё один напряжённый шаг, потом ещё… Он обнюхал протянутую руку, и Людоед, подавшись вперёд и опершись руками в пол, склонился ниже, копируя кошачьи движения и тоже принюхиваясь. Я замер, не зная, как на это реагировать. Вдруг Барс расслабился и, чуть привстав на задние лапы и коротко потёршись о щёку Людоеда, вернулся ко мне. Я растерялся, но, вместе с тем, немного успокоился. Людоед тихо рассмеялся.
— Непростой у тебя кот, Странник. Впрочем, кошки простыми и не бывают. Так куда и откуда ты странствуешь?
Я молча смотрел на него, не зная, что отвечать. Барс его признал, и не просто так, а изучал, обнюхивал, а потом — признал. Значит, и я могу ему доверять? Но он же… блин, он же Людоед! Хотя, с другой стороны, Барс был единственным моим компасом здесь, и не доверять ему — значит потерять вообще всякую опору.
— Ну, что молчишь?
— Простите. Вы — здешний правитель, и я должен ответить, но не знаю, как. Не знаю даже, как так получилось, что я сюда попал.
Людоед снова негромко рассмеялся.
— Знаешь, кто я? Так, может, просто испугался того, как меня называют?
— Ну… и это тоже.
— Не бойся. Я не часто провожу ритуал, давший прозвище нашему роду. Скажу больше — я предпочитаю проводить его как можно реже. Так что, не дрожи очень сильно, Странник, — Он усмехнулся и кивнул на полуразрушенную стену, — А то кирпичи начнут осыпаться.
— Ещё раз простите. Но я правда не знаю, как объяснить, кто я и как здесь оказался.
— А это интересно. Попробуй, всё же. Пожалуй, я смогу понять больше, чем может обычный человек.
Я вспомнил, что Красная Шапочка назвала его колдуном, и решился.
— Понимаете, я не из этого мира. Меня сюда привёл мой кот. А в моём родном мире, кажется… — Я осёкся и с трудом докончил фразу. — Кажется, в моём родном мире я погиб. Случайно.
Людоед смотрел на меня так серьёзно, что я испугался того, что могу от него услышать. Я прижал к себе Барса ощущая, что сейчас он единственный даёт мне хоть какие-то подобие уверенности.
— И мой кот. Он тоже в моём мире давно умер, но вдруг появился, словно и не умирал, и вывел меня сюда через какой-то подвал с водой. — Я выдохнул. — Это всё. Всё, что я могу сказать.
Людоед задумчиво кивнул.
— У кошек девять жизней, это — чистая правда. А вот у людей — только одна. Если ты оказался здесь, значит, в этом мире у тебя есть двойник, который тоже погиб, и ты занял его место. Кот знал это, вот и использовал возможность тебя спасти. Хотя… — Он покачал головой. — Хотя, нет. Если бы твой двойник был мёртв, ты, заняв его место, тут же забыл бы о своей прежней жизни. Нет, он жив. Жив, но при смерти. Если хочешь вернуться к себе, найди его. Если сможешь его спасти, всё вернётся на свои места, он — к своей жизни, ты — к своей.
— Но как я найду его? Как спасу?
— Думаю, твой кот знает это гораздо лучше меня. Во всяком случае, то, как найти. А вот как спасти…
Прервавшись на полуслове, Людоед какое-то время задумчиво и изучающе смотрел на меня, потом еле заметно вздохнул.
— Спасти я тебе помогу. Что так смотришь на меня? Опасаешься необъяснимых милостей? Правильно опасаешься. Но это не тот случай. Тут всё объяснимо. Девяносто девять человек из ста, увидя мышь, бросят в неё чем-нибудь, а ты даже кота на всякий случай придержал. Доброта дорогого стоит.
Тут уже я не сдержал вздоха.
— Хорошо у вас, в… — У меня едва не вылетело: «в сказке», но я вовремя удержался. — В вашем мире. У нас говорят, что доброта наказуема. Не делай добра, не получишь зла, и всё такое.
Людоед рассмеялся.
— Конечно, наказуема! Но это если возводить её в принцип. Никому, знаешь ли, не хочется становиться предлогом для чужого самолюбования или безликим кирпичиком в здании чьей-то праведности. Только та доброта, что идёт от сердца, минуя принципы и законы, способна вызвать ответную. И это — во всех мирах, можешь мне поверить. Так что, ищи своего двойника, а я помогу вытащить его с границы между жизнью и смертью, на которой он застрял.
Удивительно, но я больше не замечал в его лице ничего неприятного, даже не понимал, отчего он сначала мне таким показался. Наверное, на волне этой внезапной симпатии у меня вырвался вопрос, который я бы ни за что не задал, если бы успел хоть немного подумать.
— А скажите, зачем вы, такой сильный и могущественный, превращаетесь в маленькую слабую мышь?
Я тут же прикусил язык — всё-таки, фамильярность по отношению к мало того, что аристократу, так ещё и к Людоеду, — но было поздно. Впрочем, он, кажется, не обиделся, даже чуть улыбнулся в ответ.
— А ты когда-нибудь любил девушку, чей отец скорее удавится, чем согласится видеть тебя своим зятем?
Я растерянно помотал головой.
— Вот когда такое с тобой случится, ты готов будешь превратиться хоть в мышь, хоть в таракана, лишь бы иметь возможность видеться с ней. — У него вырвался вздох. — Король очень хорошо сторожит свою дочь.
— Но почему? — вырвалось у меня и я тут же снова пожалел о своей смелости, такая кривая и хищная усмешка появилась на лице моего собеседника.
— Ну, скажем так — род Людоедов когда-то сильно насолил королевской фамилии.
Насолил, — подумал я. Может, ещё и поперчил? Людоеды, всё-таки. Ладно, хоть таких предположений у меня хватило ума не высказывать вслух.
Солнце отметило мутным перламутром то место в облаках, где собиралось взойти. Мы с Людоедом проговорили почти всю ночь, и я несколько раз ловил себя на том, что перестаю воспринимать особенности этого мира как странности. Ну Людоед, и что? Да ничего. Нормальный мужик оказался. Только бы получилось у него сдержать обещание и спасти настоящего сына мельника. Нет, я не сомневался в его словах — было в нём что-то, внушавшее уверенность. Не доброта (хоть он, понятное дело, не злой сказочный персонаж), и даже не честность, вернее, не та честность, которой нас учили в детстве, типа «обманывать нехорошо, потому что порядочные люди так не поступают», а, скорее, самоуважение, сквозившее во всём — в манере говорить, во взгляде, даже в осанке. И, опять же, не то самоуважение, к которому привыкли в нашем мире: «я уважаю себя, потому что я многого в жизни достиг», а просто — я себя уважаю. И всё, точка. Наверное, это называется аристократизмом. Ну да, он же аристократ, дворянин и всё такое… эх! Отчего-то мне стало тоскливо. Вот если бы не родители, хрен бы я стремился вернуться обратно, не так уж здесь и плохо. Но — родители… Пусть лучше Сын Мельника окажется не безнадёжен, чтобы Людоед смог вернуть его к жизни.
