– Ну и ладно. Хорошо.
И верно, хорошо. Никаких конкурентов черт не приволок.
Федор потянулся и зевнул. День был действительно утомительным, но удачным. Софья Штальбаум, наконец, решилась продать на сруб лес вдоль Хоры – и, как нарочно, посыльный привез телеграмму от будущего покупателя. Правда, старый прииск казался бедноват золотом – но это дело только начато, то ли еще будет. А принесенные сегодня собольи шкурки… у-у, это да! Это царевне впору.
Не хуже золота.
Отец был прав. Здешние места и впрямь оказались золотым дном для умной головы. Жители таежной глуши встречали Федора так ласково, как только провинциалы могут привечать денежного человека из большого города. Деньги, удача, слава, казалось, сами текли в руки.
Дом в Прогонной был уже почти готов. Уюта старого жилья ему не хватало, но дом обещал стать надежной резиденцией, крепостью и штабом одновременно. От нового дома до вырубки было не более пары верст, до прииска – верст шесть лесом. Куда удобнее!
Да уж, расположена эта деревня была хорошо. Как по заказу. Но сама деревня Федору не слишком-то нравилась. Половина обитателей Прогонной держались старой веры, поэтому столковаться с ними было непросто. Этот раскольничий толк – демонстративное отвращение к городскому, брезгливое неприятие, еле прикрытое показной угодливостью «барину», речь, усеянная затейливыми присловьями и цитатами из толковников – все вместе было неприятно Федору.
Его практическая душа не принимала странных вывертов сознания, исступленного богоискательства и скитской скрытности. Федор и раскольники обитали в разных мирах: в их мире водились ангелы, бесы, адовы муки, птицы Сирин и Алконост, олень Евстахия Плакиды – в мире Федора существовали только люди, вещи и деньги. Его семья не была особенно набожной. Карп Петрович, Федоров отец, говел и аккуратно ходил в церковь, как полагается солидному и нравственному человеку, в семье Глызиных царил строгий порядок в обрядах – но это было, как обычай умываться по утрам.
Привычка.
Впрочем, до местных странностей Федору, по большому счету, не было дела. Он с детства знал, что на свете есть немало вещей, с которыми, хочешь – не хочешь, приходится считаться. Родители, сильные мира сего, общие мнения, мода, вера – куда от этого денешься? С человеческой косностью, грубостью, суевериями и невежеством тоже приходилось считаться. Это было неприятно, но неизбежно.
Федор терпел Прогонную. До поры, до времени.
На следующее утро Егорка спозаранку спустился по черной лестнице на улицу, предупредив Василия, что вернется, но футляр со скрипкой был при нем.
Утро выдалось серенькое и пасмурное.
Сероватое, белесое небо висело низко, прогибалось, как будто на облачную гряду навалили сверху какой-то тяжелый груз; крест на колокольне деревенской церковки едва не царапал эту низкую, еле ползущую серую тяжесть. Мелкий холодный дождь то принимался моросить, то переставал, никак не мог решиться пролиться ливнем на мокрую землю в стоячих лужах. Черные леса в холодном тумане, уже растерявшие осенние краски, обступили Прогонную, лес виднелся в конце порядков, между избами, в длинной перспективе тракта – лес был всюду, и только лес и небо…
В мокром воздухе пахло дождем и дымом; печи топились только в двух-трех богатых избах, но запах горящего дерева смешивался с холодным ветром, вызывал у Егорки смятенные мысли, то ли уютные, то ли тревожные…
Он запахнул тулуп и медленно пошел вдоль тракта. Тракт был почти пустынен, только пара мужицких телег перегнала Егора, да одна попалась ему навстречу. Больше никто не ехал, только брели куда-то, и на восток, и на запад, странные люди: пожилой монах в шерстяной рясе, забрызганной понизу грязью, странницы-богомолки, укутанные в серые шали, мастеровой мужик с мотком веревки на плече, нищие, бродяги… Деревенских жителей было почти не видно, только бабы остановились у колодца перекинуться парой фраз, да во дворе покосившейся избенки с тесовою крышей мужик колол дрова.
Егорка не торопясь прошел по тракту до околицы. Восточный ветер потянул широкой водой – здесь почти к самому тракту подходила Хора, холодная медленная река. Егорка вышел на берег. Над водой стояли колеблющиеся полосы тумана; поверхность реки, серо-белесая, тусклая, как слепое зеркало, казалась неподвижной и перевоз с паромом выглядели вдалеке спичечным коробком, надетым на нитку. Будочка паромщика белела на низком берегу, как игрушечная; от нее в черный лес тянулась ленточка дороги.
От реки веяло сонным покоем. Егорка, постоял, улыбаясь, на ветру, перебирая вбитые в глину еще летом рогульки для удилищ, подышал чистым влажным холодом, кое-что обдумал и пошел обратно.
Дождь принялся накрапывать сильнее. На волосах Егорки осела водяная пыль, он смахнул ее и стряхнул ладонь. Утро катилось в день.
Егор остановился у полуразвалившегося плетня развалюхи, подбитой ветром. Вся усадьба состояла из клочка земли, летом, по-видимому, занимаемого картофелем и капустой. У корявой березы, подпирающей плетень, на земле, раскисшей в грязь, сидел, раскинув ноги, как малыш, играющий в песок, светловолосый подросток. На его худой фигурке были только широкая мокрая холщовая рубаха и штаны из того же домашнего некрашеного холста, тоже мокрые насквозь и грязные. Он что-то копал в грязи, вывозив руки и рукава по локоть.
Егор перешагнул сломанную жердь и оказался в огороде. Подойдя ближе, он увидел, чем занят парнишка.
Земля рядом с ним была сдвинута в два крохотных, в мужицкую ладонь длиною, могильных холмика, и над каждым стоял крестик из двух щепок, связанных веревочкой. Третий холмик парнишка еще сгребал, а щепочки, связанные в крестик, лежали рядом с ним на земле.
Егор наклонился и тронул плечо парнишки.
– Вставай-ка, – сказал он тихо. – Чай, простудишься…
Парнишка поднял голову. Егор увидел его лицо, худенькое, бледное и тонкое, с темными синяками вокруг больших голубых глаз, как-то рассеянное и сосредоточенное одновременно. Его щеки казались полосатыми от грязи, слез и дождевых капель.
– Трезорка… котят подушила… – сказал парнишка, глядя на Егора снизу вверх. Сосредоточенность на его лице превратилась в настоящее страдание. – Зашла в избу… котят… Муська теперь… плачет по своим… детям…
Он говорил с трудом, запинаясь, сжимая в кулаки руки, прижатые к груди, дергая плечами и облизывая губы. Быть может, ему непросто давались слова, но скорее, говоря, он пытался собрать мысли.
Егор поднял с земли крестик и воткнул в последнюю могилку. Парнишка пристально следил за его руками и не возражал. Потом Егор обхватил его под мышками, поставил на ноги и накинул на его плечи свой тулуп.
