Всякий воин, вступая в битву, должен быть готов к смерти.
Но всякий воин, даже самый отчаянный храбрец, всегда лелеет надежду остаться в живых.
Когда Арман вырвался из-за скал и увидел клешни, протянутые к прикованной к скале женщине…
В бездонных тайниках его памяти, прапамяти, оставшейся от предков, гнездился закон жизни: схватившийся с потомком Юкки обречен. Все могучие инстинкты немедленно приказали Арману бежать, сломя голову; но в этот момент, в этот самый момент он стал неподвластен ни инстинктам, ни здравому смыслу.
Клешни тянулись к Юте.
И тогда он понял, что погиб. Потому что порождение моря не осквернит Юту даже прикосновением, и ни волоска не упадет с ее головы, и за это он, Арм-Анн, сейчас отдаст жизнь.
Самый отчаянный храбрец идет в бой с надеждой выжить; свалившийся на голову дракон показался морскому чудовищу безумцем — похоже, он твердо решил умереть в схватке.
Внезапность и огонь были верными союзниками Армана — чудовище ведь готовилось к трапезе, а не к смертельному поединку. Растерявшееся и возмущенное, в эти первые секунды оно понесло наибольшие потери.
Арман нападал и нападал, и не жалел себя, и разом забыл все древние наставления о бойцовой доблести — не доблесть хотелось ему проявить, а изувечить врага как можно серьезнее. И он жег и кромсал, и растерянность чудовища вскоре сменилась яростью.
«Непобедим был Сам-Ар, и одолевал уже он, но Юкка, да задушит проклятье его имя, исхитрился подло и захлестнул в петли свои Сам-Ара, и увлек в пучину, и угасил пламя его, и обезоружил его…»
Арман не был непобедим, и потомок Юкки, пожалуй, справился бы с ним и на поверхности. Справился — если б Арман не бился, как последний раз в жизни. А так оно и было.
Удар тяжелого, тугого, как мокрый канат, щупальца ожег его крыло, потом еще и еще; крыло обвисло, а клешня захватила лапу, сдавила, и треснула Арманова чешуя, и от немыслимой боли помутилось сознание. Пар поднимался от кипящего моря, густой, удушливый пар. Рванувшись, Арман дохнул огнем — зашипела, покрываясь волдырями, бугорчатая кожа чудовища. Рев; Арману показалось, что шея его сейчас сломается, как сухая щепка.
Два кольца затягивались на шее, еще три прижимали к бокам крылья, и крылья трещали, ломясь. Живая удавка тянулась и захлестывалась, и Арман слишком поздно понял, что сейчас произойдет.
Рывок. Туша чудовища камнем низверглась на дно, и Арман увидел вдруг, как на месте неба сомкнулись волны.
Погас огонь, и чужой мир, стихия, несущая смерть, обступила раненного дракона. Солнце здесь было не солнце уже, а размытый круг на поверхности волн, и вместо воздуха, которым можно дышать — стаи, полчища крошечных пузырьков, живописно посверкивающих, ловящих блики на тугие бока, стремящихся вверх, вверх, туда, где солнце и ветер…
«Так погиб могущественный Сам-Ар, и помните, потомки…»
А чудовище проваливалось все глубже, и сжимало Армана все сильнее, и сквозь искры, пляшущие в его глазах, пробилась вдруг простая и беспомощная мысль: все напрасно. Утопит и вернется за Ютой.
И тогда в ужасе шарахнулись прочь морские обитатели. Забились в раковины все, кто имел раковину; кинулись прочь обладатели плавников, остальные прижались ко дну, слившись с ним, став его частью…
Потому что обезоруженный, задыхающийся дракон невиданным усилием разорвал смертельные объятья и схватился с царствующим в своей стихии морским чудовищем, и никогда за всю свою долгую жизнь потомок Юкки не встречался еще с таким соперником.
Сумасшедший, да зачем?! Разве та жертва на скале стоила его жизни? Драконы не могут дышать под водой, ему бы на поверхность рваться, а он, окровавленный, с рваным горлом — кидается, нападает сразу справа и слева, задыхается, но бьет, кромсает, смыкает и размыкает челюсти…
И чудовище смутилось, потому что ему-то жизнь была чрезвычайно дорога. Проклятье, должен же быть предел безумию!
Со дна поднимались тучи песка. Обламывались и вертелись в водоворотах веточки кораллов; в глубокой-глубокой впадине обнажился и сверкнул зубами человеческий череп.
Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его — нечто большее, чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки впервые в жизни испугался.
Не дракона — дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того, что превратило страх смерти — святой, всеми владеющий страх — в посмешище.
И вот тогда-то, смятенный, сбитый с толку и не желающий более неприятностей, потомок Юкки отступил, оставив жизнь дракона океану.
Солнце поднялось высоко. Прошел час, не меньше, прежде чем первые смельчаки решились выбраться из укрытий в скалах.
Юта пребывала в сознании; глаза ее безучастно скользнули по лицам несмело приблизившихся людей — и снова уставились на море, подернутое рябью.
Люди подходили и подходили — среди них крестьяне и рыбаки, каменотесы, приковавшие Юту к скале, и даже офицеры стражи. Один из них сжимал в опущенном кулаке серый плащ сбежавшего колдуна.
Последним вышел Остин.
Он брел, проваливаясь в песок, враз постаревший, с запекшимися губами. Люди шарахались от него, как от чумного, как от прокаженного — напрасно он ловил чей-нибудь взгляд. Кто-то, уходя с дороги, плюнул ему под ноги.
— Юта… — сказал Остин, странно бегая глазами. — Юта…
Ветер швырнул пригоршню брызг ей в лицо, и крупные соленые капли катились по щекам, но глаза оставались сухими. Ее взгляд не отрывался от поверхности моря, поглотившего чудовище и дракона.
Он на дне. Теперь он на дне, и толща воды сомкнулась. Под тяжестью ее погребены перепончатые крылья — и хрипловатый голос, укоризненные глаза, прохладные ладони. Прощай.
Офицер стражи шагнул к Остину и бросил, почти швырнул ему серый плащ колдуна. Голыми руками попытался выдернуть из камня железную скобу, удерживающую тонкую Ютину щиколотку — не смог, уронил руки, отошел, глядя в песок.
— Юта, — дрогнувшим голосом проговорил Остин, — не верь. Неправда это…
Она не слышала. Стоящих перед ней будто и не было — она смотрела на море.
— Ну, чего уставились? — почти взвизгнул Остин, оборачиваясь к людям.
Никто не взглянул в его сторону.
— Отвязывать, что ли… — пробормотал Остин, похоже, обращаясь к самому себе. — Господа офицеры… Отвязывать? Или вернется?
Короля наградили таким взглядом, что он сник, сгорбился, сразу стал обиженным и жалким. Каменотесы медленно, будто через силу, принялись снимать цепь, протянутую поперек Ютиной груди. Королева оставалась безучастной.
На берег накатывали приливные волны — длинные, безопасные, совсем не похожие на те, поднимаемые чудовищем… Люди стояли по щиколотку в воде и не замечали этого. Брызги пены достигали уже Ютиных ног.
