Потом привлекла ее внимание оса, поедавшая спелую ягодку малины над головой. Работала она долго, пока не улетела, отяжелевшая, нагруженная нектаром. Слегка зашуршали первые опавшие с клена листья справа от девушки — это выглянула мышь, внимательно осмотрелась по сторонам бусинами глаз и, не обращая никакого внимания на Владиславу, побежала к норке под пнем.
Владислава подняла голову и залюбовалась поляной изумрудного бархатного мха, расцвеченной по краям зарослями брусники. Хрустнула ветка, на перину мха упали две птицы с фиолетово-сизо-черно-рыжим оперением — самец-глухарь и молодой петух, еще не научившийся распознавать опасность в неподвижно сидящем человеке. Владислава могла бы легко поймать глухарей, но не стала этого делать, продолжая наблюдать за жизнью любимого уголка леса. Она не раз сиживала так в кустах, неподвижно и тихо, и природа вокруг становилась частью ее души, в то время как она сама становилась продолжением природы. Они дышали друг другом, улыбались и пели друг другу и не могли жить друг без друга. Правда, в последнее время кое-что изменилось в жизни девушки, она уже не могла всецело принадлежать ни себе, ни миру вокруг, и думала об этом непрестанно, понимая, что скоро он ей станет недоступен. По рассказам бабы Марьи, послушницы Морока не имели права на личную жизнь, на ожидание счастья и желание лучшей доли, не могли они рассчитывать и на выход в свет, и даже мечтать о появлении сказочного принца, который унес бы их в дальние страны. Но Владислава мечтала. Образ высокого чернобрового мужчины с лицом святого, сильного и решительного, не побоявшегося вступить в схватку с хранителями храма, все еще стоял перед глазами девушки, а в ушах постоянно звучали его слова: «Будешь ждать? Я приду!..»
Владислава ждала. Верила и не верила, что он придет, грезила с открытыми глазами, постоянно видела сны, в которых он то прилетал птицей, то приплывал рыбой, и каждый раз обращался в добра молодца, подхватывал на руки, прижимал к груди и жадно целовал…
И сердце замирало…
— Илья… — прошептала она, забывшись.
Глухари сорвались с поляны, захлопали крыльями, улетели. Послышался треск валежника, шелест шагов, и на краю поляны выросла фигура человека в серо-зеленом зипуне поверх черной рубахи, бородатого и усатого, с густой черной шевелюрой.
— Иди домой, — сказал он скрипучим деревянным голосом.
Это был дядька Дормидонт, которого она звала Черномором, сторож, приставленный к Владиславе теткой Алевтиной. Он сопровождал девушку всюду, как тень, таскался следом, и уйти от него она не могла, хотя много раз пробовала это сделать, используя свои чары. Лишь однажды ей удалось убежать от него на берег озера, к Стрекавину Носу, где ей повстречался человек другого мира по имени Илья, — помогла баба Марья, но с тех пор Дормидонт не отставал, бродил за спиной, как леший, и смотреть на него было тошно и противно.
— Иду, — с презрением бросила Владислава и понеслась во всю прыть сквозь кусты, расступавшиеся перед ней, траву и лесные заросли, по кочкам болотца, по тонким жердям, перекинутым через ручьи, стремительная, легкая и светлая, как ветер.
Дормидонт не побежал следом, но оказался у околицы деревни почти одновременно с Владиславой, погрозил ей корявым пальцем, и девушка сбавила бег, пошла шагом, перестав обращать на него внимание. Не все сторожа храма владели легкоступом, то есть умением быстро преодолевать пространство, но Дормидонт умел. Ему было уже за шестьдесят, и ходили слухи, что он учился всяким колдовским премудростям у самой Хозяйки, поэтому Владислава его побаивалась и не любила.
Дом, где жила семья тетки Алевтины, больше похожий на длинный бревенчатый барак, выходил огородами на берег озерца Нильского, и к нему можно было пройти тропинкой вдоль деревни, но Владислава выбрала другой путь, через старую конюшню и скотный двор давно умершего колхозного хозяйства, возле которого в небольшой избенке жила баба Марья, ведунья и знахарка, известная далеко за пределами Войцев, единственная женщина, которой Владислава верила больше, чем себе. Она знала ее с раннего детства, когда осталась без родителей и была вынуждена жить в семье двоюродной маминой сестры тетки Алевтины. Не суровая и властная Алевтина, о которой говорили, что она якобы является родной сестрой Хозяйки, воспитывала Владиславу, не ее такой же угрюмый муж Спиридон, и не их многочисленная родня, а именно баба Марья.
Для всех она находила доброе слово, никогда ничего не жалела, заботилась о больных, приходивших к ней из соседних деревень, лечила их травами да заговорами, кормила и поила, и редко кто из гостей уходил от нее обиженным или неизлеченным. Во всяком случае такого на памяти Владиславы еще не было.
Баба Марья копалась в городе, собирала выкопанную картошку в ведра и относила в голбец. Земля на ее огороде была как пух, об нее невозможно было вымазаться — стряхнул с колен и с рук, и все. Владислава очень любила возиться на огороде своей наставницы, хотя и дома всегда было работы невпроворот. Тетка Алевтина никогда не бывала довольна приемной дочерью и не давала ей ни одной свободной минуты. Владислава из-за нее и учиться дальше не стала, закончив местную восьмилетку, и лишь мечтала когда-нибудь вырваться за пределы деревни, закончить где-нибудь одиннадцатилетнюю школу и поступить в институт. В последнее время ей дали больше свободы, заставляя лишь убираться в доме, но объяснялось это просто: приближался день рождения Владиславы, после которого ее должны были забрать в послушницы бога Морока, и девушку старались беречь и даже вовремя кормить, чтобы она выглядела получше. Хотя она и так была красавицей, коих не так уж и много рожала русская земля.
Баба Марья была маленькой, седой и сухонькой старушкой с добрым морщинистым лицом и неожиданно молодыми, голубоватыми, ничуть не выцветшими озорными глазами. Про таких говорят — божий одуванчик, и определить их возраст подчас очень трудно. Владислава тоже не знала, сколько лет ее ангелу-хранителю, а на вопросы о возрасте баба Марья всегда говорила одно и то же: мой век долог, доченька…
— Можно, я помогу, бабушка? — кинулась к лопате Владислава и обрадовалась, не услышав возражений. Было видно, что сегодня баба Марья какая-то не такая, без внутренней улыбки, и это сразу бросалось в глаза. Владислава встревожилась.
— Что случилось, бабушка?
— Пока ничего, милая, — ответила ведунья, улыбнулась тихо, собрав морщинки у глаз. — Умру я скоро.
— Как это — умру?! Что ты такое говоришь?! — изумилась и испугалась Владислава, вонзая лопату в землю и выпрямляясь. — Почему умрешь? Ты же… — она хотела сказать «вечная» — но постеснялась.
