Были жены, которым надоело замужество и скука, вдовы, уставшие нести вечный траур в ожидании нового приговора от райгрэ, и порой — почтеннейшие матери семейств, еще не старые, но уже утомленные собственной почтенностью.
Те, кто искал приключений. Впечатлений. Денег. Или помощи рода.
Так или иначе, но рядом всегда находилась женщина, которая желала бы разделить с Оденом постель, не важно, на какой срок. В Гримхольде в их числе попадались и альвы, но их Оден старательно избегал, не из брезгливости, но уж больно хрупкими они казались.
Одинаковыми.
Узкие лица с неестественно тонкими чертами, но непременно длинноносые. Глаза всех оттенков зеленого. Пухлые губы. И фигуры, лишенные всякой женственности.
Вправду ивовые прутья, одинаково гладкие ровные со всех сторон.
Одена отторгали и запах, и вид, и движения, плавные, текучие какие-то, словно бы сам воздух, окружавший альвинов, был иным, медвяно-плотным.
А вот к Эйо его влекло, и отнюдь не как к потенциальному источнику.
Воздержание сказывалось?
Вероятно. Последней его женщиной была вдова-полукровка. Невысокая и кряжистая, она обладала спокойным норовом, была молчалива и покорна. Оден не помнил ее лица, но помнил пышную грудь с синими веточками сосудов, мягкие складочки на боках и уютную округлость бедер.
Ему в принципе нравились такие женщины, было в них что-то успокаивающее.
А может прав Виттар, говоря, что в каждой Оден видел ту первую, которая появилась в старом поместье с легкой отцовской руки.
В ней не было ни юности, ни особой красоты, но присутствовала некая тяжеловесная дородность, сперва показавшаяся отвратительной.
— Не нравлюсь? — она ходила медленно, степенно, и широкие юбки колыхались, обнажая белесые щиколотки. — Погоди, еще неделька и тебе все равно будет, кого завалить.
Он тогда плохо понимал, что с ним происходит.
А другие женщины, те, на которых Оден начал засматриваться, вдруг исчезли. Да и вовсе старый дом обезлюдел.
— Так оно безопасней, — толстуха сама готовила, и сама подавала еду, не давая себе труд заботиться такой мелочью, как сервировка. Она и о салфетках порой забывала. — Мало ли, еще порвешь кого невзначай, потом сам жалеть станешь.
— А сама не боишься?
Ему хотелось задеть эту женщину. Напугать. Причинить ей боль. Но она рассмеялась, и голос был хриплым, прокуренным.
— Я с вашим братом обращаться умею. Да и крепкая. Выдержу.
Она не соврала.
И осталась в поместье на месяц, приучая Одена ладить с самим собой, ласковыми уговорами заставляя живое железо отступать, удовлетворяя жадное диковатое любопытство и как-то легко выдерживая весь его подростковый напор.
По прошествии месяца Оден предложил ей остаться.
— Не стоит, — ответила она, скалясь желтоватыми зубами. — Привяжешься еще, потом маяться станешь. Ни пользы в том, ни добра.
Уже потом, подыскивая кого-нибудь для Виттара — не так уж много было тех, кто рисковал связываться с молодыми псами, пусть бы и за хорошую плату — Оден надеялся встретить ту самую женщину. Не для найма, но чтобы убедиться, что с ней все в порядке.
Не получилось.
А может и к лучшему, что не получилось.
Неуместные воспоминания. И Эйо, устроившись на сгибе руки — хоть бы сбегать не пытается — тоже задумалась, но похоже, что нынешние мысли ее не имели ничего общего ни с лагерем, ни с Храмом. Эйо была спокойна, умиротворена и настолько расслаблена, что тянуло повторить эксперимент.
Но спешить не стоило: слишком легко все испортить.
Будет завтра.
И послезавтра.
И целая безумная уйма дней.
Оден сам не заметил, как уснул. Переход был резким, болезненным.
Жар близкого огня. И черная решетка, на которой раскаляются щипцы. Стена с желтым пятном света, прокопченная корона над факелом и знакомый протяжный скрип ворота.
Звенят натянутые до предела сухожилия, но боли нет.
— Я просто решила напомнить, — Королева Мэб восседает на ржавом троне, ощетинившемся шипами. Над головой ее раскрыл объятья железный обруч, в котором зажимали голову. И острые зубья его еще блестят от крови. — А боль... если тебе не хватает...
Она касается когтем металла, и звон возвращает чувствительность, но не голос. Оден кричит, но не произносит ни звука.
— Так лучше. Мы же не хотим никого разбудить, правильно?
Сон. Просто сон.
Изуродованный, рожденный его больным разумом, который выплескивает воспоминания. Разум заставляет тело верить в то, что пыточная вернулась.
И дыба.
Щипцы. Тиски. Ножи. Шипы и иглы.
Аист. Кевтонский крест. Кошачья лапа...
В первый раз ему казалось, что любую боль можно выдержать с честью, но его быстро избавили от иллюзий.
— Какой же ты упрямый, — вздыхает Королева и взмахом руки останавливает палача.
Одену снова позволяют остаться целым. Если вдруг окажется, что палач перестарался — а бывало и такое — за дверью обнаружится доктор. Королева по-своему заботлива.
И вправду не любит игрушки терять.
— Разве это имеет значение? Реальность. Сон. Слишком зыбкая между ними граница. Сейчас для тебя боль реальна, верно? А я могу оставить тебя здесь надолго... навсегда.
— Игра... закончится.
— Сообразительный, — она унимает боль. — Мы оба не хотим, чтобы игра закончилась вот так. Мне будет скучно. Тебе — неприятно.
— Чего ты... хочешь...
— Тебя. Признай, что принадлежишь мне.
— Нет.
Оден жмурится и стискивает зубы, пусть бы и знает, что эту боль невозможно перетерпеть. Но Королева настроена миролюбиво.
— Я просто напоминала, — она оказывается рядом и, наклонившись, заглядывает в глаза. — Чтобы не было между нами недопонимания.
Пыточной больше нет. И подземелья.
Ямы.
Ошейника.
Вновь травяное море спешит припасть к босым ногам Королевы Мэб. И мертвые лозы ее венца вдруг выпускают зеленые листья. Здесь она другая, Королева Грез и Туманов, меняет лица легко, и нынешнее — детское.
Но все равно — ее.
Оден узнает это лицо из тысяч других.
— Скажи, ты ведь не собираешься ее отпускать? — вместо трона — гамак, и босые ступни касаются длинных колосьев. — Ну... потом.
Ей идет лукавая улыбка.
— Ты же к ней привязался, правда? Это так мило... и вот не надо мне говорить, что тебе женщину надо. Надо. И очень конкретную. Другим ведь ты не рассказывал о детских страхах... кстати, дорогой, во сне действительно можно умереть. Уснуть и не проснуться.
Оден уже понял, но он слишком взрослый, чтобы бояться смерти. В мире есть вещи и похуже.
— Так ответь, ты не собираешься отпускать эту девочку?
