Она могла исцелить рану или сделать черный от копоти котел вновь сверкающим и блестящим, но знала, что если попытается повлиять своей силой на женщину, то сделает ей только хуже. Ее любовь — и горе — станут чище, избавившись от различных посторонних мелочей, эгоистичных мотивов и случайных мыслей, и осознание потери сделается яснее. Она отодвинулась от несчастной матери подальше, а затем, улучив момент, встала и ушла, направившись в подпол, где лежали тела — для того, чтобы понять, может ли она что-нибудь сделать с умершими. Увы, ей удалось только избавить их от следов разложения, закрыть их раны и убрать с их одежды следы крови и грязи — но умершие так и не ожили. Их души находились в других мирах, может быть в Аду, а может быть на Небесах, но скорее всего — в стране мертвых, куда отправляется большинство людей для того, чтобы забыть свое прошлое и когда-нибудь родиться на земле заново. Она пыталась найти души умерших, но не смогла — ее теперешних сил для этого было недостаточно. Кроме того, она вновь ощутила, как тает и теряет себя, и на этот раз поняла, что является причиной ее состояния: ее культ имел собственную силу, которой не следовало пренебрегать, и если, находясь в заточении на вершине Мирового Столба, в точке абсолютного равновесия, она не могла ни влиять на культ, ни быть объектом его влияния, то теперь ситуация изменилась. Она располагала небольшим количеством сил, связанных с той индивидуальностью, которой принадлежали ее Холок, Шэ, Тэннак и Келат, но при попытке выйти из рамок индивидуального существования, при попытке перейти к божественной жизни, включавшей в себя множество персоналий, потоков сил и даже целых миров — она теряла себя, потому что ее божественная сущность включала в себя теперь бисурит ее культа, а образ Мольвири, формируемый культом, слишком отличался от нее самой. Она ощутила себя в положении королевы, чьи министры взбунтовались, заперли королеву в башне и стали править от ее имени: со временем они даже нашли похожую на нее женщину, усадили на трон и показывали народу и придворным так, как будто бы это была настоящая королева. Из башни королеве удалось бежать и скрыться в трущобах под видом нищенки, но стоит ей объявить о себе — как ее вновь схватят и на этот раз не запрут, а казнят, как самозванку.
Стоя в погребе, Мольвири поежилась, но не от холода, исходившего от расположенных за тонкими перегородками блоков льда, а от озноба, пробравшего ее изнутри. Понимали ли ее братья, что творят, когда запирали ее в недрах Слепой Горы? В это было невозможно поверить. И все же Гайгевайс сказал: «Придет время, и ты поймешь, что мы были правы» — неужели он именно на это и рассчитывал? Но что насчет их собственных культов? Ведь прошло столько лет, и они уже могли понять, что такое количество слуг, министров и придворных делает королей и королев не только могущественными, но и абсолютно беспомощными в том случае, если вся эта масса людей вдруг перестанет им подчиняться. Или, быть может, они полагали, что с ними ничего подобного никогда не сможет произойти?
В безусловной власти бога над своими бисуритами (в естественных условиях, а не будучи насильственно изолированным от них) прежде не сомневалась и Мольвири, и это была одна из причин, побудивших ее отвергнуть идею собственного культа: она не желала безусловной власти над смертными. Но теперь она усомнилась. Если есть условия, при которых «духовное тело» бога может отказаться следовать воле своего божества, и даже противоречить этой воле, то власть ее братьев, Солнечных Князей, вовсе не была столь незыблемой, как казалось им самим. Напротив: в самой их силе заключался изъян.
Первым ее порывом было обратиться к кому-нибудь из братьев, рассказать то, что она поняла и предупредить их, но разум возобладал и она удержалась от этого шага. На ее предупреждение не обратят внимания также, как и прежде не обратили внимание на ее нежелание создавать собственный культ. Они полагают, что знают лучше нее, как нужно действовать, и, что хуже всего — Пресветлое Солнце, отец и господин богов Света, на их стороне, а не на ее.
Погруженная в свои мысли, она возвращалась назад и вздрогнула, услышав плач женщины, потерявшей последнего из своих детей. Женщина бессвязно молила всех богов, и среди прочих упоминала имя Белой Богини Мольвири. Но Мольвири не могла ей помочь. Она не могла помочь даже себе.
главы 13-17
Наблюдательная башенка возвышалась над крепостью лишь самую малость; издалека же она была и вовсе незаметна, сливаясь с выступами и балконами в верхней части цитадели. Брашская крепость сама по себе была слишком огромной, чтобы имелась необходимость в наблюдательной башне, значительно превосходящей ее высотой — при желании, все необходимые наблюдения за морем и сушей можно было бы вести, оставаясь на верхних площадках Браша. Однако, в башенке находились большие подзорные трубы, а также приборы, способные улавливать колебания мирового эфира, и герцог Фарен счел это обстоятельство достаточной причиной для того, чтобы, пройдя более четверти мили по верхним площадкам замка, подняться по спиральной лестнице, примыкавшей к внутренней стороне стен наблюдательной башни, на самый ее верх. Неделю назад из Дангилаты пришло письмо, подтвержающее его право на наследство, а третьего дня состоялась церемония, во время которой Фарен и знатные люди, прежде служившие его отцу, обменялись клятвами верности. Все формальности соблюдены, он надел корону герцога, а Нардэн, муж его племянницы Ализии, также претендовавший на титул хозяина Браша, оставшись в меньшинстве, уехал в свое поместье еще до начала церемонии. Локур, муж его второй племянницы, на коронации присуствовал и клятву верности принес.
Вместе с ним наверх поднялись двое из четырех сопровождавших его рыцарей, а также Халлен эс-Халг, барон Катеор и тот молодой посыльный, из-за сообщения которого Фарен вообще забрался так высоко. Завидев герцога, капитан дозорных рявкнул на своих подчиненных, заставляя их отвлечься от подзорных труб и эфирных линз, вскочить и поклониться сюзерену.
— Возвращайтесь к работе, — отмахнулся Фарен. Вопросительно посмотрел на капитана. Капитан отогнал от самого большого телескопа одного из своих подручных, едва успевшего вернуться на привычное место и предложил герцогу взглянуть самому. Телескоп был обращен на северо-восток, Фарен знал, что ничего хорошего он там не увидит.
Море чернело от кораблей. Фарен осторожно повернул трубу, оценивая размеры флота. Корабли были и к западу от того места, которое он увидел изначально, и к востоку.
