Глава 8
Одетый в ярко-красную одежду, стражник провел Лиссет по ночным улицам и оставил, отвесив еще один безупречный поклон, у входа в «Льенсенну». Она постояла там несколько секунд в нерешительности, в ней боролись противоречивые чувства. Пока она сомневалась, хочется ли ей окунуться в веселье самой таверны или уйти в относительно интимную обстановку комнаты наверху, шум внутри стих, и из окна послышался тонкий, пронзительный голос, поющий заунывный гимн Риан.
Лиссет быстро свернула за угол, прошла по переулку позади таверны, открыла заднюю дверь и начала подниматься по лестнице. Ей не очень-то хотелось в тот момент слушать Эврарда Люссанского в его благочестивой ипостаси. На лестнице, а затем в коридоре она проходила мимо страстно обнявшихся парочек — большая часть комнат была сдана и пересдана давным-давно — и подошла к двери комнаты, всегда зарезервированной на эту неделю уже много лет.
Она постучала. Лиссет знала, что дверь не заперта, но два года назад она попала в неловкое положение, когда вошла, как оказалось, в самый неподходящий момент для находившихся там трех мужчин и одной женщины. Ее сложные отношения с Элиссой начались с этого момента.
Вместо ответа на стук она услышала задумчивый, ласкающий слух голос, поющий строки:
Я одинок и о любви грущу,
Что белый конь унес, оставив мне лишь слезы…
Она улыбнулась и открыла дверь. Аурелиан действительно в одиночестве сидел на одной из двух кроватей, привалившись спиной к стене, и перебирал струны лютни. Ворот его сорочки был распахнут, и он снял сапоги. Его длинные ноги высовывались далеко за пределы кровати. Он мрачно улыбнулся ей вместо приветствия и, продолжая петь, кивнул головой в сторону стола, на котором стояла откупоренная бутылка вина, а рядом с ней множество стаканов. На второй кровати Лиссет увидела разбросанную измятую одежду и рубашку в засохшей крови. Она налила себе вина, быстро выпила его залпом — ей это было необходимо; потом взяла бутылку и снова наполнила кубок Аурелиана. В комнате было только одно маленькое окошко. Она подошла к нему и посмотрела вниз. Оно выходило в переулок; внизу никого не было, но с улицы доносились какие-то звуки, и музыка Эврарда слышалась из зала на первом этаже.
Аурелиан продолжал свое тихое пение, теперь он пел другую песню на ту же тему:
Как одиноко мне и горько вспоминать
Минувших тех ночей мгновенья,
Когда любимая моя дарила мне
Всех благ земных превыше наслажденья…
— Мне никогда не нравились эти стихи, — сказал он, резко обрывая песню, — но нет никакого смысла даже пытаться разговаривать с Журдайном о том, что он написал, не так ли? Я и сам не знаю, почему продолжаю ее исполнять.
— Мелодия, — рассеянно ответила Лиссет, все еще глядя в окно. — Я тебе уже это говорила. Журдайну всегда лучше удавалась музыка, чем слова.
Аурелиан рассмеялся.
— Прекрасно. Ты ему и скажи об этом. — Он помолчал; она спиной чувствовала его пристальный взгляд. — Ты слишком задумчива для карнавальной ночи, моя дорогая. Ты ведь знаешь, что Валери выздоравливает?
— Что? — Она резко обернулась. — Я не… с ним все в порядке? Каким образом?
— Верховная жрица находилась сегодня в Тавернеле, не спрашивай у невежественного трубадура, почему. Дела сильных мира сего. Вероятно, Валери следует отдавать богине десятую часть того, что он зарабатывает у Бертрана, всю оставшуюся жизнь. Она сумела справиться с ядом, а сама рана была легкой. С ним все будет хорошо, сказали нам в храме. Поэтому большинство из нас вернулись сюда в прекрасном настроении. Разве ты не слышишь? Много тех, кого ты знаешь, празднуют внизу, почему бы тебе не спуститься к ним?
— А ты почему не с ними? — Они с Аурелианом очень хорошо знали друг друга.
Он потянулся за своим кубком.
— Теперь я уже не способен выдержать так много пирушек, как раньше, даже в ночь летнего солнцестояния. Я старею, Лиссет?
Лиссет скорчила ему рожицу.
— Не знаю, достопочтенный мудрец. Неужели стареешь? — Собственно говоря, Аурелиан был всего года на два или три старше нее, но он всегда был самым тихим из них и держался немного в стороне от крайностей разгульной жизни трубадуров.
— Где Реми? — спросила она, естественно продолжая предыдущую мысль. Бросила взгляд на соседнюю кровать, где царил беспорядок, потом снова посмотрела на Аурелиана.
Он выразительно поднял одну бровь.
— Глупый вопрос. Полагаю, это зависит от того, который сейчас час. Он назначил несколько свиданий.
— Как он?
— Уязвленная гордость. Ничего более, но и ее хватает. Вероятно, сегодня ночью он напьется и впадет в ярость. Нам всем лучше несколько дней вести себя осторожно.
Лиссет покачала головой:
— Только не мне. Он должен мне за шляпу и за блузку. Не говоря уже о моей собственной гордости. И я вовсе не собираюсь быть с ним любезной. Я собираюсь сказать ему, что он выглядел как надутый мальчишка, когда эн Бертран его отчитывал.
Аурелиан поморщился:
— Женщины Везета… как ты думаешь, в чем тут дело? Оливковое масло? Может быть, в нем есть некий яд, который делает вас всех такими свирепыми?
Из помещения внизу доносился занудный усталый голос Эврарда, все еще прославляющий Риан. Внезапно Лиссет и сама ощутила усталость, слабо улыбнулась, отставила свой стакан, села рядом с Аурелианом на кровать и прислонилась к его плечу. Он покорно подвинулся и обхватил ее за плечи длинной рукой.
— Я не чувствую себя такой уж свирепой, — сказала она. — Это была трудная ночь. — Он сжал ее плечо. — Мне не понравился этот аримондец, — через несколько секунд прибавила она.
— И северянин тоже, я это видел. Но не думай о них. Это не имеет к нам никакого отношения. Думай о своих песнях. Алайн внизу, между прочим, счастлив, как ворон на пшеничном поле. Они все об этом говорят даже после всего остального.
— Правда? О, здорово. Я так рада за Алайна.
— Радуйся за его жонглерку, Лиссет. И не подписывай завтра никаких контрактов, не поговорив сначала со мной. Ты теперь стоишь гораздо больше, чем стоила сегодня днем, поверь.
— Тогда почему бы тебе не предложить мне работу? — Старая шутка, хотя его слова ее очень взволновали. Однако произошло слишком много событий, и она не могла вызвать в себе ни одного ясного чувства даже ради такого случая.
Что характерно, он предпочел принять ее всерьез.
— Если я напишу женскую песню, как Алайн, будь уверена, она будет твоей. Что касается остального, то я не гордый, моя дорогая. Я все еще пою свои собственные произведения. Я начинал на дорогах жонглером, и закончу жонглером, как мне кажется.
