— Ого, Вереск, слышишь, нам указывают, что делать!
Рамиро повысил голос:
— И куда вы их везти собрались? Они в этой вашей ссылке и дня не просидят, обратно поползут, и вы это знаете. А если железки с них не снять — попросту передохнут.
— Известного художника сгубила жалость к крокодилам. Вся общественность скорбит…
— Ладно, Снегирь, придется его отпустить. — Один из дролери отвел фонарь. Стала видна шевелюра клубничного цвета. — Хотя оставить крокодилам было бы логично. Но Денечка, к сожалению, услуги не оценит. У Денечки логика хромает.
— Ты прав, жаль. Тогда топай, смертный, да поскорее. И не вздумай в машины лезть, правда ведь сожрут идиота. Нашел, кого жалеть. Что смотришь, топай, давай!
— Идти-то можешь, покусанный?
Рамиро что-то буркнул и поплелся прочь. Грузовики, вой сирен и белое зарево остались за спиной. Нога онемела и неловко волочилась, правая рука, напротив, действовала нормально, если не считать заскорузлого и плохо гнущегося рукава. И плечо распаханное чесалось.
Фолари, естественно, вернутся. Невозможно их выгнать с исконного места, только переубивать всех. Они, конечно, опасны сейчас, но что стоило просто оцепить набережную? Или, обезумев от близости Полночи, они разбегутся по всему городу?
Рамиро брел домой. Теперь набережная была точно пуста, ни фоларийского табора, ни прожекторов, ни муниципалов с щитами… Подходя к Краснокаменному мосту, он подлез под полосатую ленту, растянутую между передвижными загородками. Со Светлой улицы под мост тянулись машины, несколько стояло у тротуара, их пассажиры топтались тут же, на тротуаре и прямо на дороге.
Пропасть, опять какая-то облава?
Все стояли спиной к Рамиро, взволнованно перекликались и смотрели куда-то на мост. Вернее, на арку, перекрывающую проезжую часть.
Там, выше фонарей улицы и ниже фонарей железной дороги, в паутине стальных балок, исполосованная тенями, замерла светлая фигурка. Легкая, как мотылек.
Белое трико, белые волосы, черная юбочка, гетры и митенки.
Десире.
— Десире! — крикнул Рамиро мгновенно севшим голосом. — Десире, какого…
— Тсс! — к нему обернулся стоявший рядом человек в кожаном плаще. — Не кричите.
— Господи, — сказал Рамиро. — Ее мать ищет, с ума сходит.
— Лучше не кричите, — настаивал сосед. — Не тревожьте их напрасно. Мало ли. Химерок нынче велено снимать.
— Спасателей вызвали? Там, на набережной, муниципалы. Там пожарная машина есть. Вы, — он повернулся к соседу, — за рулем? Здесь пять минут, по набережной, под ленту…
— Я безлошадный. — Тот покачал головой. — Не волнуйтесь, скоро уже все закончится. — Неприятное лицо, бесцветные волосы сосульками, рот как у рыбы.
Но Рамиро уже забыл про него.
Там, наверху, еще кто-то был. По темным изогнутым балкам медленно-медленно полз паучок. До Десире ему оставалось десяток ярдов железной паутины.
В пяти минутах езды отсюда его сородичей обматывали проволокой и закидывали в кузова военных грузовиков. А он полз по железным балкам.
Медленно-медленно.
Каньявера. Или Каньета. Или Ньер. Или Ньет. Называйте как угодно.
Подползал к человеческой девушке, стоящей на краю пропасти.
Медленно-медленно.
Девушка выпрямилась, привычно расправила плечи, вскинула руки — и легко шагнула в пустоту.
В личных покоях короля Герейна было пусто и светло от длинных, не забранных плафонами ламп. Даже занавесей нет на высоченных окнах. Стол, стул, по оштукатуренным стенам развешано оружие, карты, в углу — перекладина со старым летным комбинезоном, прожженным и потрепанным. По правую руку — закрытый дролерийской завесой проем, наверное ведет в спальню. Завеса текла и струилась, как вода, не позволяя видеть обстановку внутри.
— В мое время у короля была гвардия из отпрысков цветных лордов, — сказал Анарен, вспомнив двух стриженых парней в королевских мундирах у дверей, и еще двоих — у входа на галерею.
Вран, черный и злющий, как северный ураган, отбыл со своими людьми на Четверговую. Только что не рычал и зубами не щелкал. Ну да скатертью дорога.
— Да, сейчас тоже так, — Герейн кивнул на простецкую табуретку. Анарен сел, уперев руки в колени.
— У меня — почетная гвардия, у моего сына, Вито — его сверстники, тоже из бывших цветных семей…
— Заложники.
— Да, это так. Однако, сам понимаешь…
— Дролери — лучшие телохранители.
— Точно.
— Это вызывает трения.
— Не без того.
Герейн зашагал по комнате — сапоги блестели — потом расстегнул крючки на вороте, помотал головой.
— Фуф. Сегодняшнее празднество было похоже на мясорубку. Политические последствия будут ужасны. Но тем не менее, я рад видеть тебя… — он запнулся.
— "Я рад видеть тебя, о мой немертвый предок?" — предположил Анарен.
За темными стеклами бесшумно расцветали всплески салюта — стекла, похоже, тоже были непростые.
— А ты немертвый? — во взгляде сереброволосого короля зажегся интерес. — В семейной хронике говорится, что ты пропал без вести после битвы под Маргерией.
— После битвы под Маргерией я жил еще десять лет, — ответил Анарен. — Прятался. После…того, как умерла Летта, мне было все равно.
Герейн смотрел внимательно, не отводя взгляда. Серебряная амальгама дробилась и умножалась, как коридор зеркал, серебро в серебре.
Бесконечная череда королей, не люди и не дролери, нечто среднее… потомки, отпрыски Лавена-странника, хотел ли он для своих детей такой судьбы.
Может и хотел.
— Меня убил король-Ворон. В поединке. Разрубил мне плечо, ключицу и грудную кость. Я неделю лежал в какой-то дыре, подыхал и никак не мог подохнуть окончательно. Лавенги живучи, значешь ли. Я ждал, может придет моя фюльгья… но пришел этот… наймарэ по имени Полночь, посланник Холодного Господина. Предложил стать одним из Ножей. И сказал, что у меня есть сын. Я…не знал, что ребенок выжил. Анарен Эрао Лавенг.
— Ничего этого нет в учебниках. И в летописях тоже. Кроме деяний Эрао Северянина, конечно.
— Неудивительно.
— У Алисана фюльгья — оленья кошка, — сказал Герейн, чуть помедлив.
— Вот как.
— Да.
— Когда это произошло? На войне?
— Нет, он… с самого начала. Во время родов что-то пошло не так.
— Жаль я не встретил его. Хотелось бы посмотреть на вас обоих. Помню, как я ломился в монастырь, в котором вас прятали. Жаль, что ничем не смог помочь. Пушечное ядро помешало. Не пережил столкновения с новыми технологиями. Иногда думаю — вот проклятая судьба — вечно опаздывать. Верно, со мной такое потому, что я отступил тогда, под Маргерией… бросил все.
