– Перестань напиваться и не сквернословь! Так это тебе король поручил такие провокационные разговоры вести? Зачем? С Диего действительно что-то случилось, и король знает? Но если бы так, зачем тогда охрана? Или просто боится, что у Ольги будут проблемы от такого любовника, и хочет, чтобы она с ним рассталась? Или что-то еще ему в нем не нравится? Они, помнится, вроде поссорились… Но как бы то ни было, Жак, разве так можно? Исподволь, намеками, давать понять девушке, что ее отношения с любимым человеком закончились, что пора искать другого… А если он приедет, что он о тебе подумает? Ты что, не мог отказаться?
Жак отвернулся, неуверенно помолчал, моргнул несколько раз, и все-таки не выдержал.
– Ничего он не подумает. И не приедет. Никогда не приедет. Совсем.
– Господи! – тихо ахнула Тереза. – Он погиб?
– Да.
– И король не смог сам сказать, тебе поручил?
– Нет, он мне поручил ее осторожно подготовить. Сказать поручили кое-кому еще, придет один товарищ… Он… в общем, он эмпат, он ее сможет как-то магически утешить. Только он сейчас сам весь в соплях по этому поводу, его бы самого кто утешил… Ну как, как я ее должен подготовить, как тут можно беседы вести, когда самому плакать хочется? Я вот это сижу, за клипсу дергаю бедную девчонку, а у самого перед глазами его ухмылка…
Тереза тихо всхлипнула и полезла в карман за платочком.
– Жак, а почему тогда охрану не сняли?
– Король не велел. Сказал, что есть вероятность ошибки, хоть и небольшая, и он хочет застраховаться от случайностей. Что, дескать, опознавать тело по украшениям – дело неверное, можно и ошибиться… только непонятно, если это был не он, куда же тогда он делся?.. Ты Ольге хоть не говори, ладно?
– Ладно, – кивнула Тереза. – Шел бы ты спать, бедный мой.
– А ты пойдешь?
– Я чуть позже приду. Посижу немножко одна.
– Молиться будешь? – вздохнул Жак, поднимаясь. – За упокой души?
– За вероятность ошибки, – серьезно ответила Тереза. – И я не понимаю твоей иронии. Как бы ты ни был расстроен, это некрасиво… и просто невежливо. Нельзя быть таким дремучим атеистом.
– Можно, – возразил Жак, с трудом выбираясь из-за стола. – Я же есть, значит можно.
Он остановился, нежно посмотрел на девушку и вдруг спросил:
– А почему тогда ты меня любишь, такого дремучего атеиста?
– Потому, – с обычной своей серьезностью ответила Тереза, – Что ты в сто раз больше христианин, чем большинство верующих.
– Понятно, – вздохнул Жак, которому, впрочем, не очень-то было понятно. – Молись. Я разве против? На здоровье. Только приходи потом.
И нетвердой походкой побрел в спальню, думая при этом, что не стоило столько пить. Самогон все равно не помогал. Перед его взором по-прежнему стоял усмехающийся Кантор и спрашивал: «Ну как, ты все еще боишься мистралийцев?»
И слышать это было почему-то больно.
* * *
Примерно в это же время принц-бастард Элмар сидел в своей библиотеке, запершись на ключ, и мрачно смотрел на стоявший перед ним кувшин вина, к которому так до сих пор и не притронулся. Он боялся идти в спальню, зная, как легко улавливает несравненная Азиль малейшее изменение его настроения. Если она спросит, что с ним, что ей ответить? Ведь предупреждай, не предупреждай, завтра же все Ольге расскажет. Поэтому он сидел и ждал, пока Азиль уснет, чтобы она не заметила и не начала расспрашивать. Не обманывать же ее, если спросит. Недостойно.
Выпить хотелось зверски, и не просто выпить, а напиться до умопомрачения, но пить он тоже боялся, зная, как легко у него развязывается язык от вина, и опасаясь не удержаться и сболтнуть лишнее.
Поэтому он просто сидел и смотрел на кувшин. А перед его глазами стоял усмехающийся мистралиец и говорил: «Только ты постарайся, как в прошлый раз, напасть сзади и без предупреждения».
И Элмару тоже почему-то было больно.
В королевском кабинете сидел, зажав в зубах погасшую трубку, его величество Шеллар III, который пытался перед отъездом хоть немного привести в порядок дела, основательно подзапущенные за последние дни. Однако, как ни старался он вникнуть в смысл лежавшего перед ними рапорта от Флавиуса, смысл этот каким-то образом ускользал от его понимания. Возможно, просто потому, что он только что пришел с официального приема, где слегка выпил. А может быть потому, что вместо изучаемого документа перед его взором стояла наглая ухмыляющаяся физиономия и ехидно вопрошала: «А королям подобает ныть?»
И королю тоже было больно.
В лаборатории мэтра Истрана у большого зеркала выбивался из сил принц Мафей, пытаясь нащупать хоть небольшой просвет в сплошной черноте, окружавшей дворец. Почему-то проклятое зеркало у него работало только в пределах дворца и с настройкой на помещение, хотя он своими глазами видел, как мэтр делает это на любом расстоянии и с настройкой на конкретного человека, значит, это возможно, просто у него почему-то не получается. Он видел, как это делается, и даже понял принцип, но практически ничего не мог сделать, хоть сядь да плачь. И Мафей сидел и плакал, и все равно снова и снова пытался нащупать ту нематериальную нить, которая, как он видел, должна связывать мага с объектом его поиска. Пытался, и не мог. Может быть, потому, что всякий раз, когда он наблюдал за действиями наставника, тот искал либо ученика, либо воспитанника, и нить у него была ровная, широкая и белая. А у Мафея получалась синяя, тонкая, и обрывалась, едва достигнув непробиваемой черноты за стенами дворца. И невозможно было понять, что это значит. То ли, что ученик мага просто замахнулся на что-то недоступное ему по уровню, то ли, что у него нет достаточной связи с объектом поиска, то ли, что этого объекта и в самом деле нет в живых.
И думать об этом было больно.
В спальне Эльвиры, уткнувшись лицом в плечо хозяйки, тихо плакал принц Орландо, он же товарищ Пассионарио, он же и так далее. Он так и не решился до сих пор показаться на базе, так ему было стыдно появиться на глаза Амарго. А еще ему было больно. Как и всем. И может, даже больнее, потому что, как говорят, эльфы чувствительнее, чем люди. И, как и у всех, у него тоже все время стоял перед глазами Кантор. Только не такой, как сейчас, а прежний, знаменитый маэстро, его наставник. Он яростно кричал что-то о презренных плагиаторах и с размаху опускал на спину нерадивого ученика подставку от пюпитра. Но по сравнению со всем остальным это как раз было совсем не больно.
В это же время Ольга неторопливо топала по темной улице и размышляла о высказанных Жаком предположениях. И чем больше она размышляла, тем меньше ей все это нравилось. Как ни горько было это сознавать, в них была изрядная доля правды. Очень даже могло такое случиться, что Диего действительно остался без телепорта, и теперь добраться к ней не сможет никак. То есть, совсем никак. Ведь в Голдиану его больше не пошлют, да и вообще никуда не пошлют, и вполне вероятно, что она его не увидит, как обещал Жак, до самой победы очередной революции. А то и вовсе никогда. Ведь победа эта предполагаемая не завтра и не через луну, если вообще когда-то будет. Вон, тянется у них все это безобразие двадцать лет, и еще столько же протянется, так что, он ее будет все эти годы помнить и ее одну любить и ждать? Смешно. Погрустит и забудет, дело житейское. Если еще не забыл. Мало их у него было? А вот она, сможет ли она его забыть так же легко? Его глаза, то устало печальные по полуопущенными черными ресницами, то азартно-веселые, с такой же лихой чертовщинкой, как у барда с портрета, то пронзительно-мудрые, то безумные от страсти… Его улыбку, то мягко светящуюся тихой лаской, то искрящуюся отчаянным разудалым весельем, то невеселую, перекошенную на одну сторону… Его безграничное понимание абсолютно всего и детский восторг перед чуждым и непривычным… Его манеру стебаться с серьезной миной, трахаться в неподобающих местах и давать парадоксальные советы… И просто, как с ним было здорово, с этим безбашенным мистралийцем… Разве можно это забыть?
