— Я не чувствую себя такой уж свирепой, — сказала она. — Это была трудная ночь. — Он сжал ее плечо. — Мне не понравился этот аримондец, — через несколько секунд прибавила она.
— И северянин тоже, я это видел. Но не думай о них. Это не имеет к нам никакого отношения. Думай о своих песнях. Алайн внизу, между прочим, счастлив, как ворон на пшеничном поле. Они все об этом говорят даже после всего остального.
— Правда? О, здорово. Я так рада за Алайна.
— Радуйся за его жонглерку, Лиссет. И не подписывай завтра никаких контрактов, не поговорив сначала со мной. Ты теперь стоишь гораздо больше, чем стоила сегодня днем, поверь.
— Тогда почему бы тебе не предложить мне работу? — Старая шутка, хотя его слова ее очень взволновали. Однако произошло слишком много событий, и она не могла вызвать в себе ни одного ясного чувства даже ради такого случая.
Что характерно, он предпочел принять ее всерьез.
— Если я напишу женскую песню, как Алайн, будь уверена, она будет твоей. Что касается остального, то я не гордый, моя дорогая. Я все еще пою свои собственные произведения. Я начинал на дорогах жонглером, и закончу жонглером, как мне кажется.
Она сжала его коленку:
— Я говорила не всерьез, Аурелиан. — Аурелиан, один из первоклассных трубадуров, был, наверное, самым лучшим из жонглеров, за исключением, может быть, Рамира, личного жонглера Бертрана, который уже старел и бродил по дорогам гораздо реже, чем прежде.
Вежливые рукоплескания донеслись снизу. Новый певец начал настраивать свой инструмент. Аурелиан и Лиссет обменялись хитрыми взглядами облегчения, а затем одновременно тихо рассмеялись. Она подняла голову и поцеловала его в щеку.
— Сколько уже лет подряд? — спросила Лиссет, очень хорошо зная ответ.
— Мы вместе на карнавале? Я огорчен и возмущен тем, что ты даже не можешь этого запомнить, тогда как в моем сердце эти ночи запечатлелись навечно. Уже четыре года, дорогая моя. Не превращается ли это у нас в традицию?
— А ты бы хотел, чтобы это стало традицией? — спросила она. Его рука переместилась выше, поглаживая ее затылок. Прикосновения длинных пальцев были нежными и возбуждающими.
— Я бы хотел знать тебя и быть твоим другом до конца моей жизни, — тихо ответил Аурелиан. Его черноволосая голова склонилась к лицу Лиссет, и они поцеловались.
Ощущая физическое освобождение и подлинное утешение, а в эту ночь ей необходимо было именно это, Лиссет соскользнула вниз на кровати, запустила пальцы в его черные, густые волосы и притянула его к себе. Они занимались любовью, как и в прошлые разы в такую ночь, нежно и иногда со смехом и пониманием, что вместе создают тихий уголок среди окружающего их неистовства, а снизу доносилась музыка, и летние звезды кружились вокруг оси года.
Некоторое время спустя, когда ее голова покоилась на его груди, а его рука снова обнимала ее, они вдвоем слушали голос, поющий одну из самых старых мелодий, самую нежную песню Ансельма де Кауваса. В «Льенсенне» кто-нибудь всегда исполнял ее в канун летнего солнцестояния.
Когда весь мир в ночи и мрак грядет,
Сияет свет там, где она живет…
Тихо, не вполне понимая, зачем она задает этот вопрос, Лиссет спросила:
— Аурелиан, что тебе известно о Люсианне Делонги?
— Достаточно, чтобы избегать ее. Теперь ее зовут Люсианна д'Андория, так как она снова вышла замуж, но никто из родных ее мужа никогда не назовет ее этим именем. Не рискнул бы поставить хоть сколько-нибудь приличную сумму на долгую жизнь или на семейное счастье Борсиарда д'Андория.
— Тогда почему он на ней женился? Он могущественный человек, не так ли? Зачем ему приглашать семейство Делонги в Андорию?
Аурелиан тихо рассмеялся:
— Почему мужчины и женщины совершают поступки абсолютно неразумные? Почему учения метафизиков из университета не руководят всеми нашими поступками? Не назвать ли нам это влиянием Риан на сердца и души? В чем причина того, что мы любим музыку больше риторики?
Не это ей хотелось узнать.
— Она красива, Аурелиан?
— Я видел ее всего один раз издалека.
— И что?
— Реми мог бы лучше описать ее.
— Реми нет, он лежит в чьей-нибудь постели или напивается. Ты мне расскажи.
— Он прекрасна, как обсидиан на только что выпавшем снегу, — медленно произнес Аурелиан. — Она сверкает, как бриллиант при свечах. Она таит в себе огонь, как рубин или изумруд. С каким еще драгоценным камнем я могу ее сравнить? Она манит обещанием опасности и темного забвения, в ней тот же вызов, что в войне или в горах, и мне кажется, она так же жестока, как они.
Лиссет с трудом удалось сглотнуть.
— Ты говоришь, как Реми, когда выпьет слишком много вина, — наконец сказала она, пытаясь придать голосу иронию. Она никогда раньше не слышала, чтобы Аурелиан так говорил. — И все это издалека?
— С дальнего конца стола в Фаэнне, — хладнокровно согласился он. — Я бы никогда не посмел подойти ближе, но и это было достаточно близко. Эта женщина не может принадлежать никому. Если бы я не боялся показаться богохульником, то сказал бы, что в ней скрыта темная сторона богини. Она разрушает того, кто предъявит на нее права.
— Но все же такие находятся.
— Во всех нас есть тьма и желания, которые мы при дневном свете предпочитаем отрицать. — Он поколебался. — Иногда она мне снится.
Лиссет молчала, ее снова охватила тревога, теперь она уже жалела о своих расспросах. Кажется, прежнее смятение вернулось во всем своем диссонансе. Они лежали рядом, слушали доносящуюся снизу музыку, и в конце концов музыка завладела ею, как случалось почти всегда. До того как она закончилась, они оба уже спали. Но, лежа в объятиях Аурелиана, она видела во сне стрелы и слышала смех Рюделя Коррезе в саду.
Утром она проснулась от солнечного света, льющегося в окно, и обнаружила, что Аурелиан исчез. На другой кровати, раскинувшись поперек нее, мокрый, в сапогах и полностью одетый, храпел Реми Оррецкий. Лиссет поколебалась всего мгновение, затем, горячо и искренне возблагодарив и Риан, и Коранноса, подняла лохань с водой, которую заботливо приготовил для нее Аурелиан перед уходом, и вылила на спящего русоволосого трубадура, который был ее первым любовником. Потом ринулась к двери и сбежала вниз по лестнице, оставив за спиной его яростные вопли, разбудившие всех, кто еще спал в «Льенсенне» ясным днем летнего солнцестояния.
После этого она почувствовала себя гораздо лучше.
Каждые два-три года, если не было войны или чумы, Гибор Четвертый, правитель Арбонны, имел обычай проводить ночь накануне летнего солнцестояния на карнавале в Тавернеле, отдавая дань богине и для того, чтобы еще раз подтвердить своему народу на юге, что он всегда выполняет свой долг перед ними и понимает важность моря для Арбонны. Когда-то, в молодости, он даже принял участие в соревнованиях на лодках на реке, собрал три венка, пропустил четвертый и свалился в реку, но вынырнул со своим обычным громким, добродушным хохотом, за который в том числе его так любил его народ.
