Тамир моргнул, и во взгляде его отразилась растерянность. На миг он задумался, словно решая для себя что‑то, а потом спросил неуверенно, будто до последнего сомневаясь, говорить ей или нет:
— Скажи, тебе никогда не казалось прежде, будто у тебя четыре глаза?
Лесанино лицо вытянулось от изумления, и она ответила растерянно:
— Нет, не казалось.
Колдун усмехнулся:
— Будто глядишь на что‑то, как привык. И видишь это таким. Привычным. А потом, будто чужими очами смотришь. Не узнаёшь. Не понимаешь.
Девушка стиснула его за локти:
— Ты видел навь? Тогда, в лесу, когда волки вышли на обоз Смира? И потом, когда Лют выводил на нас дикую стаю? Видел? У тебя по жилам, словно серебро бежало. Оно и нынче иной раз вспыхивает.
Обережник улыбнулся:
— Видел. Ты не болтай только. Вы — девки — народ уж больно говорливый.
Собеседница нахмурилась:
— Кого ты видел?
Тамир помолчал и ответил:
— Я поговорить с ним хотел. Спросить, чего он хочет… — Его голос на миг осип, а потом колдун закончил как‑то сухо и холодно: — Но он исчез.
— Кто? Кто «он»? — допытывалась Лесана.
— Я не успел разглядеть, — высвободился из её рук собеседник. — Пусти, идти надо. Позвали ж старика с миром упокоить, а я тут с тобой время теряю.
Он внезапно вспомнил, куда и зачем собирался. На подворье к славутскому шорнику, у которого ночью помер отец.
Девушка отступила, пропуская колдуна. Но он чувствовал спиной её задумчивый взгляд.
По воде и льду Тамир шоркал до нужного двора едва не оборот. Его ждали. Покойника уже прибрали и заперли в клети до прихода обережника. Сухой тощий дед с восковым лицом, ввалившимися щеками и окладистой седой бородой, лежал на широкой лавке. Глаза у него были накрыты медными монетами, подбородок и руки подвязаны тряпицей. В другое время колдун после обряда забрал бы деньги с глаз усопшего в уплату. Нынче Глава постановил по требам ездить бесплатно.
Тамир отложил монеты в сторону, освободил подбородок мертвеца, достал нож и на миг замер. Сил у него было в достатке. А знания Донатос вбивал накрепко. Что задуманное получится, колдун не сомневался. Другое дело — по зубам ли орешек окажется?
Нож надрезал желтую морщинистую кожу — одна реза на затылке, одна на подбородке. Несколько капель крови упали на мёртвую плоть.
— Ардхаэр.
Вещая руда впиталась в резы, и по ним пробежало переливчатое голубое сияние. Тамир положил ладонь на лоб покойнику, прикрыл глаза, сосредотачиваясь и приказал:
— Говори. Я слушаю.
— Что тебе сказать?
Колдун вспомнил, как в далёкую пору ученичества тяжко давалась им — послушникам — наука заставлять говорить покойников. Причем не столько потому, что Дар это тянуло изрядно, сколько из чистого отвращения. К безобразию и нечистоте смерти привыкаешь быстрее, чем к уродству лживого воскрешения.
Покойник говорил сухим, лишенным чувства голосом. Сиплым, свистящим. И лицо его оставалось застывшим. Только бескровные губы шевелились, шлепая одна об другую, да ворочался во рту сухой язык. Тело же оставалось мертво.
— Чего тебе надо? Я хочу знать, чего ты хочешь, — сказал обережник.
И тот, чья тёмная сила волей колдуна держалась в неживом теле, ответил честно:
— Умереть.
— Я могу тебя упокоить, — предложил Тамир, ощущая, какое облегчение испытывает от одной лишь надежды, что это возможно.
— Нет, — ответил навий. — Сперва я должен сыскать друга.
Страшная тоска навалилась на колдуна. Глупо было верить, что всё окажется так просто…
— Как зовут твоего друга? — обережник надеялся услышать имя, хоть какой‑то рассказ. — Кто он?
— Не знаю, — ответил мертвец. — Я просто… ищу.
— Это ведь из‑за тебя? Сны, усталость, забвение. — Спросил наузник.
— Прости, — сказал мертвец голосом, в котором не было ни сожаления, ни грусти. — Не надо было тебе тогда меня звать…
— Я знаю, — вздохнул Тамир. — Это было глупо.
— Верно.
Он убрал руку со лба покойника, непослушными пальцами вновь подвязал подбородок. Окропил тело кровью, произнёс слова наговора. А в груди разрастался леденящий холод, распускался, словно морозный цветок…
Колдун не помнил, как дошёл до подворья сторожевиков. У всхода он упал на ступеньки, потому что силы оставили. Дурак. Какой же беспробудный дурак! Как он мог не понять? Ещё в ту пору, в Невежи, когда Лесана выхаживала его после встречи с Ивором… Как он не догадался тогда, что обезумевшая навь вовсе не исчезла, испугавшись, а завладела его телом? Что все эти сны, представления, забвение — есть лишь первые попытки неупокоенной души подавить волю живого человека, подчинить себе его Дар.
С глухим отчаяньем обережник вспоминал разговор с Волынцом. Тот раз он вышвырнул заблудший дух из своего тела, потому что были силы. А в Невежи Тамир едва таскал ноги, исчерпался чуть не досуха. Что ему вздумалось тогда удерживать навь? Дурак! Какой же дурак… А теперь не исправить. Ивор окреп и набрался сил — его сил. И креффы ещё думали, гадали, как привязать бестелесного к живому! Донатос предлагал взять послушника, который послабее…
Тамир не выдержал и рассмеялся, уткнувшись лбом в мокрые деревянные ступени. Он смеялся и смеялся, пока не распахнулась дверь, и на пороге не вырос Чет.
— Ты чего, друже? — удивился ратоборец.
Из‑за широкой спины воя выскользнула Лесана и бегом спустилась к колдуну.
— Тамир? Да что с тобой? — она встряхнула его.
И колдун, глядя девушке в глаза, ответил честно:
— Дурак я.
* * *
— Не смей подыхать!
Удар кулаком в середину груди. Холод, расходящийся волнами по телу.
— Не смей подыхать, сучий ты потрох!
Удар.
Холод!
— Ты столько жил, скотина, не смей подыхать сейчас!
Мороз. Стужа. Зима.
Она, конечно, врала, что в лесу весна. Весны нет, и никогда не будет. Иначе, почему его всего сковало льдом? Мертвая стынь бежала по жилам, растекалась, вонзалась в каждую сломанную кость, в каждую едва затянувшуюся рану, в разбитую голову, в обглоданные руки, в глаза, в немеющие губы, которые покрывались инеем.
Удар.
— Скотина!
«Отстань…»
Как же холодно!
Он ничего не видел. Только стремительно костенел. Смерть?
…Его куда‑то тащили. Голова болталась туда — сюда, ноги волочились. Кто‑то рядом дышал тяжело и сипло. Вполголоса ругались. Пленник не разбирал слов и не чувствовал боли. Происходящее он осознавал урывками, между провалами из яви в беспамятство. Плеск воды. Шорох камней под сапогами. Его передают с рук на руки, снова тащат, хрипло бранясь. Куда? Зачем?
