Андрей Николаев - Врата Атлантиды

— Несколько дней, — задумчиво повторил Корсаков. — Да, пожалуй ты права. Раз мое тело меняется, то ждать развязки осталось недолго.

— Очень недолго. Я знаю, ты будешь справедлив, как истинный сын бога, и меч в твоей руке, добытый тобой без чьей-либо помощи, подтверждает это. Единственно, что могу посоветовать: не оставляй за спиной врагов, Бальгард.

Корсаков внимательно посмотрел на нее, словно хотел проникнуть в скрытый смысл слов, затем подкинул в руке меч, любуясь его совершенными линиями.

— Врагов у меня нет… хотя, — он вспомнил магистра, — кто знает…

— Ты имеешь в виду Инквизитора?

— Инквизитор? — кривая улыбка исказила лицо Корсакова. — Пожалуй, похож, если мы говорим об одном человеке.

— Он выполняет свою работу, Бальгард, хотя, мне все равно, что с ним станет. Теперь он в твоей власти, теперь ты справишься с ним, не знаю только, надо ли. Без Инквизитора и его ордена воцарился бы хаос. Кроме того, ему на смену придет другой.

— Это верно.

Облик Хельгры стал бледнеть, растворяться в зеркале, уступая место отражению Корсакова.

— Я не прощаюсь, Бальгард. Передай наследнице Праматери, что наш спор не закончен. А тебе предстоит выступить судьей не только в споре двух женщин. Это не самое страшное, что тебя ждет.

Корсаков смотрел в зеркало, пока последний отблеск на кольчуге Хельгры не погас в отражении темной спальни. И даже после этого ему казалось, что черные глаза следят за ним через стекло.

— Вот не было других проблем, как двух баб разводить! — вздохнул Корсаков. — Почему я не султан? Завел бы гарем. Для начала поселил бы в нем вот эту красотку и Анюту. Нет, не уживутся… Кстати, а что, сыновьям богов не положено иметь нескольких жен? Надо будет провентилировать этот вопрос у Сашки.

Он почувствовал, что замерз, меч вдруг сделался тяжелым и чуждым куском металла. Эйфория перевоплощения растаяла, как облик Хельгры в зеркале. Игорь прошел к столу, положил меч и надел халат. Вместе с ощущением собственного тела, которое, как он думал, оставило его, пришла усталость, накопленная за последние дни. Он присел к столу, бесцельно вращая браслет на руке. «Интересно, будет ли ощущение всесильности постоянно, когда я войду в мир Хельгры, или я буду возвращаться к обычному состоянию? Что лучше, еще неизвестно…»

Взгляд его упал на незаконченную картину. Осталось совсем немного, но видно, не суждено. Хотя, смотря как пойдут дела. Ведь сможет же он вернуться, когда закончит с накопившимися в неведомой стране проблемами. Не собираются же они и вправду держать его как живое воплощение бога! Слов нет, заманчиво, но в конце концов станет скучно слушать славословия, ловить восторженные взгляды… «Черт, еще ничего не сделал, еще даже не узнал, что требуется сделать, а уже собрался почивать на лаврах», — подумал он.

Если осталось провести в этом мире, в этом особняке, на этой лучшей в мире улице всего лишь несколько дней, так не лучше ли закончить дела?

Корсаков тяжело поднялся, взял со стола стаканы со свечами и пристроил их в подставках вокруг рамы незаконченной картины. Чей-то голос в голове, причем, вполне рассудочный, твердил: что ты делаешь? Ночь, света никакого, ложись, поспи, а вот завтра… Игорь помотал головой, отгоняя расслабляющие мысли. Кто знает, может быть его соединение с Бальгардом, переход, закончится, когда он допишет картину?

Он протянул руку, и палитра взмыла со стола и легла в подставленную ладонь. На миг Корсаков оторопел. Затем повернулся к этюднику. Под его взглядом открылись застежки, откинулась крышка, тюбики с краской зашевелились, словно живые. Он еще не успел решить, какую краску использовать, а тюбик с берлинской лазурью скакнул ему в руку. Отвернулась и повисла в воздухе крышка, на палитру полезла колбаска краски. Выдавилось ровно столько, сколько было нужно, ни больше, ни меньше. Тюбик порхнул обратно в этюдник, а навстречу ему взлетел другой. Корсаков почувствовал, как нарастает ощущение торжества, он опять испытал прилив сил. Решив проверить себя, он закрыл глаза на несколько секунд, подождал немного и открыл их вновь. Краски на палитре смешивались именно в той пропорции и в той последовательности, какая ему была нужна. Можно было приступать к работе, но он еще не все попробовал. Кисточки в отделении этюдника тоже ждали своей очереди, но он хотел большего. Под его взглядом невидимая кисть взяла с палитры краску. Кисть была именно того размера, какую он и хотел использовать. Висящий в воздухе, похожий на хвост кометы, красочный след приблизился к картине и уверенно наложил мазок. Замер, словно задумавшись, и добавил еще один.

— Я сплю, — пробормотал Корсаков. — Я нарезался поганой водкой, паленой, пополам с ацетоном. Я пил ее неделю, и теперь у меня началась «белая горячка».

Между тем краски продолжали смешиваться на палитре, невидимые кисти делали свою работу, вернее работу Корсакова, а он стоял, приоткрыв рот, как ребенок, впервые увидевший новогоднюю елку. Работа шла профессионально и быстро, невидимый художник не упускал мелочей. Примерно так работал сам Игорь, если у него было желание, он был трезв и по-хорошему зол. Так он работал, когда приходило вдохновение, что теперь, увы, случалось нечасто.

Картина на глазах приобретала законченный вид, и постепенно в душу Корсакова стало закрадываться сомнение. Ему казалось, что кто-то, читающий его мысли и имеющий возможность претворять желания в жизнь, торопит его закончить земные дела и приступить, наконец, к миссии, о которой ему уже все уши прожужжали: и магистр, и Белозерская, и Хельгра, да и Анюта тоже.

«Не хочу так», — подумал он, и тотчас движение невидимых кистей прекратилось. Он снова почувствовал отупляющую усталость и едва нашел в себе силы счистить остатки краски с палитры и уложить ее в этюдник.

«Все, теперь точно спать», — решил Корсаков, задувая одну за другой свечи вокруг мольберта, как вдруг с улицы донесся негромкий свист. Мягкий и нежный, как звук флейты в замолкнувшем оркестре, он заставил Игоря сделать шаг к окну, отдернуть занавески и взглянуть вниз.

Под окном стоял магистр.

— Вы еще и художественным свистом увлекаетесь? — пробормотал Корсаков. — Вот только вас мне не хватало.

— Я тоже рад вас видеть, Игорь Алексеевич, — отозвался тот. — Позвольте войти?

— А если не позволю? — спросил Корсаков из мелкой мстительности. Как-никак опять не дали поспать.

— Тогда вам придется спуститься ко мне — разговор отложить я не могу.

— Черт с вами, входите!

Магистр оглядел пустой переулок, поднял руки, словно собирался взмахнуть ими, как крыльями, и взмыл к окну. Корсаков попятился. Он не очень удивился вновь открывшимся возможностям магистра — просто уступал ему место. Магистр шагнул на подоконник, мягко спрыгнул в комнату.