Рубеус не ответил. Людям нужен мир. Да-ори нужен мир. Но цена…
— Он все равно умер бы. Просто шанс, один шанс из многих, я не мог проигнорировать. — Карл сел на краю пропасти. — Всего лишь мальчишка, человек… чего молчишь? Давай, скажи, что так поступать нельзя, что это подлость и предательство. Ты ж у нас специалист по морали.
Смотреть в пропасть, осознавая, что внизу тысячи метров пустоты, иглы-зубы, камень и верная смерть, жутковато, Рубеус терпеть не мог пропастей, провалов, обрывов, но… говорить в спину собеседнику неудобно.
— Я не давал слова, я не обещал ничего, кроме достойной смерти, я даже не знаю, жив ли он… а все равно тошно. Черт побери, отвык я от грязи.
— Мир нужен.
— Нужен, — согласился Карл. — И цена приемлема, вот только если за мир, а не за прихоть полубезумца, который просто желает продемонстрировать свою власть. Мира не будет, Рубеус. А если и будет, то мир — это наш с тобой приговор.
— Почему?
Анке легонько коснулся крыльями волос, ему не терпелось сорваться в полет.
— Потому, что пока да-ори заняты войной с Империей, им по сути все равно, кто у власти, но потом… за тобой многие пойдут.
— Я не собираюсь войну развязывать.
— Ну да, пока не собираешься. Только Марек не станет ждать, пока соберешься. Он у нас предусмотрительный. А парня жаль, но видать судьба у него такая… неудачная. — Карл поднялся, отряхнул с одежды невидимую пыль. — Главное, не слишком на перемирие рассчитывай. Лучше поставь дополнительные узлы на границе. И еще одно, у Марека талант находить слабые места. У тебя и искать не надо, на виду все… у истории с охотой есть все шансы повториться, только жертва будет другой. А отказ — это неповиновение.
Неповиновение — смерть, Карл не сказал это вслух, но в этом не было необходимости, и без того понятно. Нет, все-таки человеком быть проще.
Анке, точно почувствовав настроение Хранителя, ледяной стрелой рухнул в пропасть и, уже почти коснувшись каменистого дна ущелья, расправил крылья, взмывая вверх. Полет привычно отрезвил, очистил от мрачной болезненно ауры Орлиного гнезда. К предупреждению Карла следовало бы прислушаться. Да и границу проверить имело смысл, в последнее время Имперцы вели себя как-то слишком уж спокойно.
Вальрик.
— Значит, боли ты действительно не ощущаешь?
Олаф скорее утверждал, чем спрашивал, но Вальрик все равно кивнул, не из страха, а чтобы поддержать беседу. Возвращаться в камеру не хотелось, там стены давят, и желтый свет под потолком раздражает глаза. Здесь хоть какое-то разнообразие, да и следователь, вроде, понял, что от побоев толку нет.
— Плохо, очень плохо… нет, конечно, у меня имелись данные, но согласись — любые данные нуждаются в проверке.
Вальрик послушно согласился.
— А что не спрашиваешь, в чем обвиняют? Все обычно кричат о невиновности, требуют разобраться… ошибка, дескать, а тебе выходит, не интересно?
— Интересно, — речь выходила невнятной, и Вальрик, облизнув разбитые губы, попытался говорить четче. — Время придет, сами расскажете.
— Наглый ты больно. Думаешь, что боль — это единственный метод? Действенный, да, но не единственный. — Олаф прошелся по комнате, выглянул в окно, точно рассчитывал увидеть там нечто новое. — Есть химические препараты… правда, говорят, что при неправильно рассчитанной дозе мозг разрушается, но всегда чем-то приходится жертвовать.
— Это на меня тоже не действует. Поверите или проверять станете?
— Конечно, стану. Сейчас доктор придет и проверим…
— А если просто поговорить? Задавайте вопросы, я отвечу. Честно отвечу без всякой химии.
— Ну, я бы, может, и рад был бы, только ж сам понимаешь, информация достоверной быть должна, а если я каждому на слово верить стану, то какая ж тут достоверность?
Долго ждать врача не пришлось. Он был деловит, серьезен и молчалив. Резиновый жгут на руку, вздувшаяся вена, тонкая игла, и волна теплого счастья, которым хотелось поделиться и немедленно. Рассказать, о том как хорошо… или еще о чем-нибудь, лишь бы говорить, не молчать, иначе его просто разорвет накопившаяся внутри энергия.
Молчать. К черту химию, она на него не действует, не должна действовать, нужно лишь переждать первые секунды, не поддаться и…
— Как тебя зовут? — участливый тон, дружеский. От друзей не бывает секретов… здесь нет друзей. Следует об этом помнить.
— Жарко, правда? Хочешь пить? Скажи и получишь.
В руке Олафа стакан с водой, и во рту мгновенно пересохло. Да, он хочет пить, он умрет, если не дадут воды, стоит только попросить, открыть рот и…
— Упрямый.
Олаф убрал воду, а жажда осталась, зато постепенно прояснялось в голове. Вдохнуть поглубже, задержать воздух в легких, и выдохнуть, остатки химического счастья растворяются. Воды бы, хотя бы пару глотков. Попросить? Молчать, если следователь поймет, как Вальрику хочется пить, то жажда не закончится никогда.
Ничего, он выдержит, он сильный, да и выхода другого нет.
— Дай ему еще дозу.
— Сердце не выдержит, — предупредил врач. — Пульс в полтора раза выше нормы. Зрачок… — пальцы оттянули веко, в глаз ударил пучок белого света. — Реакция замедлена… еще доза просто убьет его. Да и сомневаюсь, что толк будет.
Свет исчез, и Вальрик закрыл глаза, дожидаясь, пока успокоятся белые искры в глазах. Ну почему они так, ведь предлагал рассказать, сам, без химии.
— И боли, значит, не ощущает? — в голосе врача появилась заинтересованность. — Любопытно… боюсь, камрад Олаф, это дело не в вашей с нами компетенции, мне придется составить доклад о том, что реакции данного объекта выходят за пределы нормы.
— И что из этого?
Недовольство Олафа темно-бурое, с запахом старой кожи, от которого Вальрика едва не вывернуло. Чертова химия обострила восприятие. От врача тянет чем-то светло-серым, полированная сталь инструментов, ножи и зажимы, пятна крови на белом кафеле… нет, это уже было в Саммуш-ун, а теперь он просто вспомнил. Запах похож на… Вальрику не хватает слов, чтобы подобрать нужное определение, но все равно не нравиться.
— Седьмой пункт постановления, объекты, подлежащие сканированию памяти. Кстати, полагаю, таким образом будут получены ответы и на ваши вопросы… — чужие пальцы плотно обхватили запястье. — Ну вот, пульс почти в норме. Очень любопытно.
— К дьяволу… идите… вы все.
Говорить оказалось неимоверно сложно, но Вальрику очень хотелось, чтобы его, наконец, оставили в покое, позволили придти в себя, и… он всех убьет, в этой чертовой Империи нет никого, кто бы заслужил жизнь.
Спустя два дня его перевели. Конвой, стальные кольца на запястьях, коридор, железные двери, резкие, точно лай, команды. Крошечный пятачок двора, зажатый между серыми крыльями дома, во двор выходили редкие окна, забранные решеткой, а нависающие крыши почти смыкались, хотя еще можно было разглядеть узкую полоску бледно-голубого неба.
