Казалось, само время остановило свой полет и с недоуменным испугом смотрело на книгу, неподвластную огню. Но вот епископ поднял руки вверх.
— Благословите Господа, все ангелы Его, сильные крепостию, творящие слово Его! — вдохновенно воззвал он, словно видел над площадью детинца небесные рати, и многие белгородцы тоже задрали головы. — Благословите Господа, вся силы Его, слуги Его, творящие волю Его! Благослови Господа, вся дела Его, на всяком месте владычества Его, благослови, душе моя, Господа!
От одного возгласа к другому голос епископа делался громче, крепче, вдохновеннее, и последнее он прокричал в невыразимом священном трепете и восторге. Его черные глаза широко раскрылись и сверкали, и страшно было тем, кто видел его лицо. Само небо, казалось, погрознело, словно сам Всемогущий Бог опустил свой сверкающий взор на тесную площадь белгородского детинца, и каждый из бывших на площади ощущал на себе этот светлый и грозный взор. Бог, явившийся в чуде, стал вдруг пугающе близок, коснулся каждого, силой его полнился самый воздух, с каждым вздохом наполняющий грудь.
— Ну, раскидайте! — прикрикнул епископ на ближайших к костру мужиков.
Время, опомнившись, встряхнулось и кинулось вскачь, все на площади ожило, задвигалось, заговорило. Мужики торопливо принялись раскидывать палками костер. Руки едва слушались их, в мышцах была противная мелкая дрожь, как после непосильного напряжения. Жар отгребли, епископ наклонился, взял Евангелие, с натугой поднял и медленно понес в церковь. По площади прокатился изумленный вздох. От волнения почти никто не заметил, что епископ держит нагретые в огне края оклада не голыми руками, а через длинные рукава своего одеяния. Общее потрясение было велико, сила Бога явилась всем и казалась несокрушимой, несомненной! Радость послушным рабам Его, горе ворогам!
— Вот она, сила Господня! — провозглашал с церковного крыльца вернувшийся епископ. Удавшееся чудо вдохновило его — Бог не оставил, помог и ждал новых дел от своего слуги. И теперь епископ Никита чувствовал в себе силу приказать горе; не он, но Бог говорил его устами. — А вы, стадо неразумное, отвергаете дары милости Божьей, отталкиваете хлеб от себя, а грызете камень! Злобного бесочтеца зовете на совет!
Обвиняющий перст епископа протянулся в сторону Обережиных ворот. Долго он ждал случая посрамить и одолеть своего врага-обоялника. С печенеговой могилой, как вышло, Обережа посрамил его, но теперь пришел час его торжества, Бог дал ему сил положить конец упорной многолетней борьбе за умы и души белгородцев. Взоры их были устремлены на епископа, души раскрыты его словам, и каждое из них падало, как камень в тихую воду, разгоняя широкие круги до самых берегов. Все они были подавлены явленным чудом и сделались послушны, как дети.
— Здесь ваш ворог живет! — полный сознания своей безграничной власти, гневно восклицал епископ, указывая на Обережины ворота. — Слуга бесов! За его грехи, за противление вере Бог навел на вас орду поганых вавилонян! Погибнете, как погибло царство Иудейское, если не покаетесь в грехах, не прогоните бесова служителя! Возьмите его, изгоните его прочь, тогда Господь помилует вас!
— Гони, ребята, волхва проклятого! — первым закричал Добыча среди всеобщего молчания. Не отличаясь глубокомыслием, он легко поддавался внушениям тех, кого считал сильнее себя, и слушал епископа с открытым ртом. — Из-за старого лгуна мы тут все погибаем! Гони его прочь! Бей его, и Бог нас заступит от орды!
— Прочь ведуна! Бей его! — закричали замочники вслед за своим старшиной.
— Прочь волхва! Не сумел спасти, так пусть сильного бога не гневит! — завопили вслед за ними беглецы из округи. Это было понятно и раньше: если боги гневаются, значит, кто-то виноват: или князь, или зловредные чужеземцы, или волхвы. Так прочь их! Жителям сожженных ордой дворов и пахарям затоптанных пашен слишком нужна была надежда на сильное покровительство и крепкую защиту. Епископ Никита обещал им эту надежду, и десятки исхудалых рук уцепились за нее.
— Бей старика! Прочь его! Из города вон! Со стены! — ревели десятки голосов, и уже толпа, волоча в своем потоке и несогласных, ринулась к Обережиным воротам. Впереди всех бежал тот самый худощавый мужик с недостатком передних зубов, в рваном поярковом колпаке, что недавно чуть не сбросил со стены Иоанна. Звали его Кошец; его весь стояла между Белгородом и Малым Новгородом, через который орда попала на Киевщину. Каждый раз, когда ветер нес из полуденной степи запах дыма, Кошец думал о своем сожженном дворе и жаждал расплатиться за это — неважно, с кем, со священником или с волхвом!
Кто-то из белгородцев пытался остановить расправу, загородить ворота, но их смели, и толпа ворвалась во двор. Дверь в полуземлянку мигом сорвали, лавки перевернули — волхва в доме не оказалось. Кроме жилья, на тесном дворике были только погребок да банька, да еще высокий сруб колодца. Обшарили все, посрывали двери, но Обережи будто и не бывало. А разбуженная жажда разрушения кипела и искала выхода: люди переломали немудреную утварь, побили горшки, разметали пожитки Обережи.
— Где же сам? Где обоялник? Куда скрылся? — выкрикивали голоса. — Не обернулся ли вороной или собакой, не сбежал ли?
— Да он в гриднице, на воеводском дворе! — сообразил Добыча. — Туда, ребята!
— Давай за ведуном! — орал Кошец громче всех. — И там от нас не спрячется!
Шумным валом лохматых голов и разношерстых шапок толпа устремилась к воеводскому двору. Как вчера они готовы были разорвать служителя Христа, так теперь взывали к нему о спасении; как вчера они яростно рвались отомстить за поругание древних богов, так теперь проклинали их. Беда бросала их умы и души из стороны в сторону, от одной надежды к другой; так мечется загнанный зверь, пытаясь прорвать железный крут рогатин.
Епископ наблюдал за происходящим с церковного крыльца, сосредоточенный и молчаливый, как воевода, смотрящий с холма на свои полки. Говорил Господь: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь». Обережа был для Никиты такой ветвью, не приносящей плода, и епископ без колебаний готов был сжечь бесомольца руками разъяренной толпы. Почти один среди тысяч новообращенных, остающихся по сути язычниками русов, он не выбирал дорог и верил, что Господь простит ему прегрешения ради благой цели. Разве не сам Он сказал: «Не мир пришел Я принести, но меч»?
Воеводские ворота оказались закрыты: встревоженный шумом тысяцкий не велел никого пускать и кликнул дружину.
— Отворите! Отвори, воеводо! — нестройно ревела толпа. — Отдай нам обоялника!
