В весях и деревнях платить десятину Цитадели были только рады, мужики быстро смекали, что так и спокойнее, и проще, однако в бегающих глазах иных тут же начинали мелькать мыслишки о том, как утаить часть добра. Обережник усмехался:
— За кем недоимку сочту, вышвырну ночью за ворота. Лучше судьбу не пытайте.
Однако умом понимал — будут, будут исхитряться. А значит, придется над кем-то и впрямь вершить суд. И суд этот должен быть стремительным, неизбежным и страшным.
Поэтому Клесх везде, где останавливался, пересчитывал подворья, люд по головам и записывал на берестяных грамотках, у кого что в хозяйстве.
— Не вздумайте добро утаивать, — говорил он. — Головы сечь самолично приеду, ежели хоть медяка не досчитаюсь, не то что куны серебряной.
Мужики переглядывались, пугались и кивали, мол, что ты, что ты, господине, все сделаем честь по чести. Но рожи у некоторых были хитрые… И Клесх отмечал в грамотках, из какой веси подати надобно проверять с особым тщанием. Обсчитывать города и большие поселения он поручал целителям из троек. Обережники хватались за головы:
— Да тут сто свитков испишешь, прежде чем…
— Значит, испишете, — непреклонно отвечал Клесх. — И прилежно будете счет вести. Рожденным, помершим, корову новую купившим. Берите под руку свою всех. Чтобы не вы по ним бегали, а они к вам приходили.
А сам в душе ужасался тому, какие горы свитков предстояло исписать, а потом и прочитать.
— За сбор десятин
с вас
спрашивать буду. Иначе для чего вы тут посажены? Порядок вести, людей защищать; вот и занимайтесь.
Сторожевики не возражали, но Глава хорошо понимал, сколь не по сердцу им его веления, однако в скомороший труд он свои указы превращать не собирался. Мало потребовать десятину с каждого двора, ее еще и собрать надо. А нет гаже пакости, чем когда простой люд обманывает своих же заступников и знает безнаказанность лжи.
— А ежели не досчитаемся? — спрашивали обережники.
— Ежели не досчитаетесь — значит, плохо объясняете, собираете плохо. А тем, кто подать утаивает — казнь без оглядки.
Мужчины переглядывались, но кивали, хотя и понимали, что прежде чем новый уклад приживется — немало голов придется снять с плеч.
Клесх ехал, оставляя за собой растерянные тройки и взбудораженный люд. Внезапно изменившийся привычный уклад, конечно, не всем приносил радость. Иные управители городов и весей молча негодовали, поджимали губы, супили брови. Но все одно, летели во все стороны сороки — нежданные вестницы новой правды. А еще, справедливости ради, надо сказать, что недовольство старост и посадников новоявленного Главу заботило мало. Любят, не любят — лишь бы платили исправно.
В Славуть обережник приехал с особым смыслом. Славутский посадник — мужик прижимистый, властный и с дурным неуживчивым нравом. Город свой держал Тимлец волчьей хваткой. И властью делиться не любил. Случалось, пытался и сторожевиков подмять под себя, но в тройке здесь стоял выуч Ольста — Чет. Твердый, как камень, и спокойный, как телок. Тимлецова ретивость разбивалась об ратоборца, как порыв ветра о стену.
Однако, зная все это за славутским посадником, Клесх понимал, что заставить его покориться будет непросто. Рачительность Тимлеца превосходила совестливость. А коли так, добра не жди. Наконец, у нынешнего Главы Цитадели и городского посадника была давняя нелюбовь. С того самого дня, когда восемнадцатилетний Клесх провожал обоз Тимлеца свет Вестовича от одного торжища до другого.
Тимлец бушевал сперва, не желая идти под охраной юнца, которого "только оторвали от материнской титьки". Клесх же, в отместку за эти слова и излишнюю заносчивость торговца, вел его обоз вместо трех суток пятеро и останавливал людей на постой, когда солнце только начинало клониться к горизонту — буде, так спокойнее.
А теперь вот снова жизнь сводила. И подсказывало чутье — тот, кто был недоволен юным ратоборцем, вряд ли будет доволен молодым Главой. Сердце предчувствовало свару. И, греясь в остывающей бане, обережник размышлял, как раз и навсегда на примере Тимлеца у всякого отбить охоту оспаривать решения Цитадели. С дороги клонило в сон, и мысли еле ворочались.
* * *
Чутье не подвело. В полдень явился купеческий сход, во главе с посадником. Клесх вместе со славутскими обережниками ждал городскую маковку в горнице. Чет говорил:
— У Тимлеца шурин в Ершиме. Оттуда надысь обоз пришел, а с ним сестрич посадский — погостить. Так что уж все новости обсудили. Небось и языки сточили, злословя… Ходит с той поры, как пчелами покусанный — злой да красный.
Ратоборец пожал плечами. На каждый роток не накинешь платок. Пусть болтают. Воля и власть над ними все одно — его только.
Когда славутские вошли в горницу, в просторном покое сразу стало тесно от народу, красных рубах, нарядных опоясков, блеска гривен и начищенных сапог. Рядом с сияющей купеческой знатью Глава Цитадели гляделся нищим голодранцем в своей черной поношенной рубахе и кожаных истертых штанах.
— Ну что, мужички, разговоры будем разговаривать. Рассаживайтесь, в ногах правды нет, — кивнул обережник на стоящие вдоль стен лавки.
Стали рассаживаться, оправляя одежу, приосаниваясь со значимостью, приглаживая бороды.
— Поди, ведомо, с чем приехал к вам? — не желая ходить вокруг да около, спросил Клесх.
— Ведомо, — густым голосом ответил Тимлец.
За годы, что Клесх не видел посадника, тот изрядно раздался вширь, но в волосах не проблескивало и нити седины, лишь залысины пролегли глубже, да морщин прибавилось.
— Ведомо, — повторил городской голова и прибавил: — Ты не серчай, заступник, дело, тобой предложенное — благое, да только нет в людях понимания ему…
И он обвел широкой ладонью пришедших с ним купцов.
— У нас все чин чином. Город под защитой. Тын осенен. Беднякам и холуям нашим ничего не грозит. Почто ж они будут жилы из себя тянуть, десятину Цитадели отдавать всякий год, коли можно раз в три весны деньги на обережную черту собирать? Славуть особя стоять не хочет, но и городишко у нас — не чета Гродне, Ершиму или Старграду. Захолустье. Какая с нее подать? Ты уж не серчай, заступник, но славутские бояре надысь сход собирали и постановили — как платили Цитадели допрежь, так и ныне будем. Вам с того никакого убытку, а нам облегчение.
Клесх слушал спокойно, но про себя ухмылялся. Ишь как заливается! А у самого, поди, в закупе треть бедняков славутских, кому за оберег платить нечем, и кто добровольно идет под ярмо — отрабатывать свою долю в общей защите города.
— Это ты не серчай, Тимлец Вестович, — миролюбиво сказал обережник. — Да только не вы тут постановляете. А Цитадель. И постановила она всем одинаково — от бедного до богатого — платить десятину с прибытка. Так что, чего вы там на сходе порешали — мне без интереса. Для того я вас и собрал тут, чтобы о сем известить. Ежели Славуть пойдет супротив десятины, сегодня же тройка сторожевая с места снимется и уедет туда, где ей в чести и плате не откажут. Думайте.
