Прежде чем остановиться, она проехала еще фута четыре, и то — из-за куч песка и подъема. Руки ее не толкали колеса (если завтра вы, леди, проснетесь с болью в плечах, вините в том сэра Роланда, — угрюмо подумал Эдди), а лежали на подлокотниках кресла. Вцепившись в них что есть силы, она смотрела на двух мужчин.
За спиной у нее дверь уже исчезла. Исчезла? Не совсем верное слово. Она как будто втянулась сама в себя, как в фильме, когда кинопленку крутят задом наперед. Это случилось как раз в тот момент, когда магазинный охранник принялся дубасить по другой — более заурядной — двери в примерочную. Дубасил неслабо: наверное, думал, что воровка заперлась изнутри, и Эдди еще подумал, что когда этот дятел туда ворвется, он с размаху впишется в противоположную стену, но сам он уже этого не увидит. Прежде чем кусок сжимающегося пространства на месте двери исчез окончательно, на той стороне все застыло.
Фильм превратился в бездвижную фотографию.
Остались только две колеи от колес на песке, начало берущие из ниоткуда и заканчивающиеся в четырех футах от этого места, у инвалидной коляски.
— Будьте любезны, разъясните, пожалуйста, где я и как я сюда попала? — спросила женщина едва ли не умоляющим голосом.
— Ну, одно я скажу тебе, Дороти, — выступил Эдди. — Ты уже не в Канзасе.
В глазах у женщины заблестели слезы. Эдди видел, как она пытается их сдержать, но ничего у нее не получалось: она разрыдалась.
В бешенстве (и одновременно — с отвращением к себе) Эдди повернулся к стрелку, который уже поднялся на ноги. Роланд сделал шаг, но не в сторону плачущей Госпожи. Он направился за своим ножом.
— Скажи ей! — заорал Эдди. — Ты ее сюда затащил, так что, давай, мужичок, расскажи ей! — И чуть погодя, добавил уже спокойнее: — А мне расскажи, почему она себя не помнит.
4
Роланд не ответил. По крайней мере, не сразу. Он нагнулся, двумя пальцами, что остались на правой руке, не считая большого, поднял его за рукоятку, осторожно переложил его в левую руку и опустил в ножны на поясе. Он все еще пытался осмыслить ту странность, которую он почувствовал в сознании Госпожи. В отличие от Эдди она сопротивлялась ему, сопротивлялась, как дикая кошка, начиная с того момента, как он вышел вперед, и пока они не проехали через дверь. Сопротивление началось в ту же секунду, как она ощутила его присутствие. Никакого, хотя бы секундного, замешательства — она вообще не удивилась. Он испытал это на себе, но понять этого он не мог. Она вовсе не удивилась вторжению постороннего разума в ее сознание — только вспышка ярости, ужас и борьба: она силилась прогнать его. Ее усилия не увенчались успехом — да и вряд ли она могла бы его победить, рассудил Роланд, — но она все равно продолжала борьбу. В каком-то неизбывном бешенстве. Он буквально физически ощутил, что эта женщина обезумела от страха, ярости и ненависти.
В сознании ее ощущалась лишь темень — это был разум, погребенный в глухой пещере.
За исключением того…
За исключением того, что в тот миг, когда они прошли через дверь и разделились, у Роланда вдруг возникло желание
— отчаянное желание — задержаться хотя бы еще на секунду. За эту секунду ему открылось бы многое. Потому что женщина, которую они сейчас видели перед собою, абсолютно не походила на ту, в чьем сознании он побывал. Это был совершенно другой человек. Сознание Эдди напоминало комнату с шаткими запотевшими стенами. Сознание Госпожи — темноту, где ты лежишь обнаженный, а вокруг тебя пресмыкаются ядовитые змеи.
И только в самом конце было по-другому.
В самом конце она переменилась.
И было еще кое-что, что-то жизненно важное, стрелок чувствовал это, но либо не мог понять, либо — вспомнить. Что-то похожее (взгляд) на саму дверь, только в ее сознании. Что-то похожее (ты разгадал эту заковырку — именно ты) на внезапное озарение. Если подумать как следует, ты наконец понимаешь…
— Мать твою, — в сердцах выдавил Эдди. — Ты не человек, а бездушный чертов автомат.
Он прошел мимо Роланда, приблизился к женщине, встал рядом с ней на колени, а когда она обняла его, ничего не соображая в панике — руки ее были как руки тонущего пловца, — он не отпрянул и тоже обнял ее, прижав к себе.
— Все нормально, — сказал он. — Я хочу сказать, это, конечно, не замечательно, но все нормально.
— Где мы? — всхлипнула она. — Я была дома, смотрела новости по телевизору, хотела узнать, удалось ли моим друзьям выбраться из Оксфорда живыми и невредимыми, и вдруг я оказалась здесь, и Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, ГДЕ!
— Ну, и я тоже не знаю, — Эдди прижал ее крепче и начал легонько укачивать, — но, как я понимаю, мы теперь вместе. Я сам оттуда, откуда и вы, из старого доброго Нью-Йорка, и со мной приключилась такая же штука — ну, если по-правде, со мной было немножечко по-другому, — но я могу вам сказать: все с вами будет нормально. — И, чуть погодя, добавил: — Если только вы любите омаров.
Обнимая его, она плакала, а он обнимал ее и убаюкивал, и Роланд подумал: Теперь с Эдди все будет в порядке. Брата его нет в живых, но теперь у него есть кто-то, о ком нужно заботиться, так что теперь с ним все будет в порядке.
Но в глубине душу он почувствовал укол боли. Он может стрелять — во всяком случае, левой рукой, — убивать, идти неуклонно вперед, одолевая с неумолимой жестокостью мили, и годы, и, как выяснилось, измерения, на пути к своей Башне. Он знает, как выжить, иногда у него получается даже кого-нибудь защитить — он спас мальчика Джейка от медленной смерти на заброшенной станции посреди пустыни и от плотских посягательств Оракула у подножия гор, — но в конце концов он допустил гибель Джейка. И это был никакой не несчастный случай — он совершил это сознательно и тем обрек себя на проклятие. И вот теперь он смотрел на них, смотрел, как Эдди ее обнимает и уверяет, что все будет хорошо. Он тогда просто не мог поступить по-другому, но теперь в сердце его к печали прибавился сокровенный страх.
Если сердце свое целиком ты отдал Башне, Роланд, считай, что с тобою уже все кончено. Бессердечное существо — существо, не умеющее любить, а существо, не умеющее любить — это животное. Зверь. Если бы быть только зверем, это еще можно как-то перенести, но человек, который стал зверем, должен будет потом расплатиться за это, и плата будет страшна… но что если ты все же достигнешь того, к чему так стремишься? Что если ты, бессердечный, возьмешь приступом Темную Башню и покоришь ее? Если в сердце твоем нет ничего, кроме тьмы, что тебе остается, как не превратиться из зверя в чудовище? Добиться своей вожделенной цели, будучи зверем — в том была бы какая-то горькая ирония, с тем же успехом можно вручить слону увеличительное стекло. Но добиться цели своей, будучи чудовищем…
